Читаем без скачивания Том 5. Воспоминания - Викентий Вересаев

9 ноября

Вперед, вперед! В жизнь, в кипучую жизнь! Бросить эту мертвую схоластику, насколько можно, окунуться в водоворот современных интересов, вырабатывать в себе убеждения живые! Наука этому поможет. «Вот почему и говорят, — пишет Писарев, — что наука облагораживает человека. Облагораживают не „знания“ (о подлинности летописца Нестора, о действительности прихода варягов и т. д.), а любовь и стремление к истине, пробуждающиеся в человеке тогда, когда он начинает приобретать знания». А смешно полагать истину в открытии того, кто были Кирилл и Мефодий — греки или славяне.

Часто думалось о Конопацких, особенно о Любе. Но и сладости дум о ней примешивалось тревожное чувство страха и неуверенности. Никак сейчас не могу вспомнить, чем оно было вызвано. Простились мы у них на даче очень хорошо, но потом почему-то мне пришло в голову, что между нами все кончено, что Люба полюбила другого. К мрачному в то время и вообще настроению присоединилось еще это подозрение о крушении любви Любы ко мне. Иногда доходил до полного отчаяния: да, там все кончено!

И я писал:

Город унылый и думы унылые…Целую ночь я сегодня не спал.Старые образы, образы милыеВновь пробудились с чарующей силою,Вновь я безумно всю ночь промечтал.Нынче проснулся, — досадно и больно.Вновь прикоснулась насмешка уж к ним.Слезы к глазам приступают невольно,Пусто и в мыслях и в сердце… Довольно!Сам уж себе становлюсь а смешным.

На именины мои, одиннадцатого ноября, сестра Юля передала мне в письме поздравление с днем ангела от Любы. Всколыхнулись прежние настроения, ожила вера, что не все уже для меня погибло, сладко зашевелились ожидания скорой встречи: на святки мы ехали домой. Все бурливее кипело в душе вдохновение. Писал стихов все больше.

Погоди, товарищ! СноваВремя прежнее вернется,И опять волной широкойПесня вольная польется.Вновь широкой, полной грудьюТы на родине задышишь.Вновь чарующие звуки,Звуки страсти ты услышишь.Вновь звездою лучезарнойПред тобой любовь заблещет.Сердце, счастье предвкушая,Сладко бьется и трепещет.Сгинет байронова думаНа челе твоем суровом,И заря здоровой жизниЗагорится в блеске новом.

Дальше из дневника:

16 ноября

Какое великое поле раскидывается перед глазами! Писарев, Писарев! Он указал мне истинное счастье! Перечитывая предыдущие страницы, мне самому теперь смешно и досадно. Если это — необходимое следствие вступления из умственной спячки в царство света и мысли, то я рад, что оно уже прошла. Счастье заключается не в одном сознании исполненного долга и чистой совести. Папа смотрит на счастье с этой точки; может быть, этим счастьем могут довольствоваться пятидесятилетние старики. Сознательное наслаждение жизнью — работать мыслью, насколько хватает сил, не замыкаться в узкую специальность, приобретать всесторонние сведения, работать над собой, не заглушать никаких сомнений, никаких вопросов, пока не добьешься их разрешения, и главное — не падать духом, когда, по мере расширения умственного горизонта, с возрастающими знаниями, видишь, что только все яснее становится сознание, что ничего не знаешь.

19 ноября. Понедельник.

Ну, понравился мне совет Писарева, поспешил приложить к делу — да и сел на мель, так как пересолил. На другой же день я бросился читать Дарвина, Вундта, Менделеева, политическую экономию — да и растерялся. Нет, это так ничего не выйдет. Разве возможно с любовью заниматься в одно и то же время химией, древней историей, политической экономией, физиологией, славянскими наречиями, психологией, греческой грамматикой, философией? Ведь это выйдут одни вершки. По крайней мере не бросаться сразу на десятки предметов.

1 декабря

Как-то недавно здесь, в дневнике, я писал: «я знаю, что прежнего Вити теперь больше уже не будет». Что же! Пожалуй, это правда! Но я подразумевал, что вместо прежнего Вити стал Байрон с кровавой раной в груди, с сумрачной думой на челе. Это, славу богу, очень скоро слетело. Да, я теперь другой. Но не Байрон, а просто не прежний ребенок. Я — мыслящий человек, познавший наслаждения мысли и отказавшийся от титанических требований ранней юности. Теперь я глубоко убежден, что никогда не застрелюсь вследствие «жить наскучило», потому что я нашел цель и счастье жизни — труд. Я понял слова Смайльса: «Все должны трудиться так или иначе, если хотят наслаждаться жизнью как следует». Так много труда, такое широкое поле знаний раскрывается перед глазами, — и чем дальше идешь, тем горизонт все больше и больше расширяется, что, право, нет времени задавать себе неразрешимый вопрос: «Зачем, зачем мне жизнь дана?» И я должен сказать, что этим я обязан Писареву. Писарева не дают молодежи, запрещают его, — а если уж на то пошло, Байрон, Гете и Шиллер принесли мне гораздо больше вреда, может быть, довели бы меня до самоубийства, а Писарев указал мне истинное счастье и путь к нему. «Счастье, говорит он, захватывается и вырабатывается, а не получается в готовом виде из рук благодетеля».

Ближе приходило время отъезда в Тулу, радостно представлялись святки, — морозные пальмы на окнах, запах воска от елочных свечей, свежие девичьи лица, задумчиво-страстные звуки вальса.

И я писал:

Много пробудилиГрез во мне былыхЭти переливыЗвуков удалых,Сотен свеч возженныхНестерпимый свет,Скользко навощенный,Блещущий паркет,Жаркое дыханье.Длинных кос размах,Тихая улыбкаВ любящих глазах,Груди волнованье,Голос молодой,Стана трепетаньеПод моей рукой,Бешеного вальсаСтрастная волна,Ласковые взоры…Все — она, она…

И крепли надежды, что все будет хорошо, что я напрасно мучил себя подозрениями и сомнениями. И еще я писал:

Что-то мне сулит свиданье, —Счастье? Горе?Вновь ли светлые мечтанья?Слез ли море?Как мне знать? Но отчего жеС чудной силойШепчет мне одно и то жеГолос милый:Странен был мой страх напрасный,Глупы слезы.Вновь рассвет настанет ясный,Песни… Грезы…

19 декабря выехали мы с Мишей в Тулу. Убийственные тогдашние вагоны третьего класса на Николаевской дороге с узкими скамейками, где двое могли сидеть, лишь тесно прижавшись друг к другу, где окна для чего-то были сбоку скамеек, начинаясь на уровне скамейки, так что задремлешь — и стекло начинает трещать под твоим плечом. Густо накурено махоркой, наплевано, пьяный говор, переливы гармоник и песни. Поезд от Петербурга до Москвы идет сутки. В Москве на извозчике с Николаевского вокзала на Курский. Необычные после Петербурга кривые Улицы, ухабы, смешно-красивые на каждом шагу церковки, отрепанные извозчики. И потом от Москвы к Туле. Знакомые московские студенты-туляки в вагонах тоже едут на праздники в Тулу; стемнело, под луной мелькают уже родные места, Шульгино, Лаптево. В десять часов будем в Туле. На станции Баранове стоял на площадке вагона: полянка за рельсами, кругом лес, над ним полный месяц и легкий морозец. Вдруг такая жадная любовь охватила к этой родной, нашей, русской природе. Как хорошо! И какая радость — жить!