Читаем без скачивания Кинжал и яд - Жюльетта Бенцони

Генриетта д'Антраг покинула Париж и поселилась в уединении, неожиданно превратившись в чрезвычайно набожную женщину. При дворе она появилась вновь лишь в 1622 году, когда ее дочь вышла замуж за сына герцога д'Эпернона. Маркизу трудно было узнать, настолько она раздалась и раздобрела. Смерть ее 9 февраля 1633 года прошла совершенно незамеченной — все о ней забыли…

ОДНОГЛАЗАЯ ПРИНЦЕССА (AHA ДЕ МЕНДОСА)

(1576 год)

На двадцатом году царствования Филиппа II Мадрид еще не успел освоиться с ролью столичного города, хотя носил этот почетный титул уже шестнадцать лет. Прежде это была небольшая крепость в окружении нескольких крестьянских хижин посреди густого леса, в котором безбоязненно обитали волки и медведи. Но здешний климат оказался живительным, и именно по этой причине король остановил свой выбор на крохотном поселке. Впрочем, даже

сейчас, несмотря на десяток дворцов, выросших рядом с деревенскими домами, и редкие административные здания, занятые королевскими чиновниками, которым не слишком-то нравилось жить в подобной пустыне, новая столица еще не соответствовала своему высокому статусу и заметно уступала низвергнутой предшественнице — Вальядолиду. Но Мадрид и в нынешнем своем облике вполне устраивал Филиппа, а обустройством собственной резиденции он занимался уже много лет: примерно в двенадцати лье от города возводился громадный дворец. Король неустанно следил за судьбой своего детища, и в этот холодный мартовский день он устроил наблюдательный пункт на Торре Дорада — самой высокой из башен Алькасара, в котором проживал в последние годы.

Опираясь на зубцы стены, Филипп II разглядывал в длинную подзорную трубу лиловый горизонт сьерры. За его спиной, в нескольких шагах, неподвижно стояли двое мужчин и терпеливо ждали распоряжений монарха. Один из них, более старый, был высок, худ и бледен, с холодными глазами и редкой бахромой седеющих волос, окруживших венчиком громадную тонзуру. Вся его внешность говорила о том, что этого человека следует опасаться. И действительно, кардинал де Мендоса, архиепископ Толедский и Великий Инквизитор, внушал всей Испании почти такой же страх, как сам король. Второй мужчина, уступая прелату в импозантности, значительно превосходил его блеском мужественной и в то же время изящной красоты. Это был государственный секретарь Антонио Перес, который не мог похвастаться благородным происхождением, но благодаря своему уму сумел завоевать доверие короля — заслуга немалая, если принять во внимание характер монарха, подозрительного и жестокого от природы.

В виде исключения сегодня король пребывал в отличном расположении духа. Время от времени он издавал одобрительные восклицания и наконец протянул подзорную трубу кардиналу со словами:

— Строители творят чудеса! Полагаю, скоро мы сможем перебраться в новый дворец со всем двором, дабы жить в столь любезном нашему сердцу покое, предаваясь дорогим воспоминаниям.

Мендоса, в свою очередь, приставил к глазам подзорную трубу. Его взору представилась огромная строительная площадка: на бескрайних просторах выжженной солнцем сьерры Гуадарама, далеко за темной полосой леса, словно каким-то чудом выросли стены из голубовато-серого гранита. Посреди громадного четырехугольника возвышался почти законченный купол церкви: строительство дворца Эскуриал, начатое четырнадцать лет назад, близилось к завершению.

— Прекрасное творение, сир, — сказал кардинал, возвращая монарху подзорную трубу. — Несомненно, оно послужит вящей славе господней и спасению вашей души!

— Более всего я стремлюсь к тому, чтобы за врата его не проникала суета нынешнего века. Здесь мы, насколько возможно, приблизимся к монастырской жизни — единственно достойной в этом бренном мире…

Король не договорил: вновь приставив к своим бледно-голубым глазам подзорную трубу, он увидел длинный кортеж, проходивший в эту минуту через старые ворота Пуэрта дель Соль. Множество вооруженных до зубов всадников окружало носилки знатной особы и прогибающиеся под тяжестью кожаных сундуков повозки; позади следовала целая армия слуг. Во взгляде короля выразился неподдельный интерес, и он вновь повернулся к Мендосе.

— Ведь именно сегодня к нам возвращается сестра вашего Преосвященства? Кажется, я узнал герб принцессы Эболи.

Кардинал вытянул шею и прищурился, чтобы лучше разглядеть кортеж, а затем кивнул.

— В самом деле, это она!

Впервые за весь день король широко улыбнулся и обратился наконец к своему секретарю:

— Антонио, вы немедленно отправитесь во дворец Сильва и поздравите от нашего имени донью Ану с благополучным прибытием. Скажите ей, что мы счастливы видеть ее в Мадриде после столь долгого отсутствия и надеемся, что она в скором времени окажет нам честь своим визитом.

Перес безмолвно поклонился, а Филипп направился к лестнице, напевая себе под нос кантату и поигрывая цепью висевшего у него на груди Ордена Золотого Руна. Казалось, он сбросил гнетущую тяжесть печали и меланхолии, в которой пребывал после смерти своей третьей жены, восхитительной и совсем юной Изабеллы де Валуа. Кардинал и секретарь последовали за ним.

Тем временем знатная путешественница прибыла в свой дворец.

В тридцать шесть лет Ана де Мендоса, овдовевшая три года назад после смерти Руя Гомеса де Сильва, принца Эболи, оставалась очень красивой женщиной. Смуглая и стройная, с правильными чертами и классическим носом, она привлекала взор своими алыми чуть полноватыми губами и великолепным цветом лица, который еще более подчеркивал тяжелый гофрированный воротник, плотно облегавший точеную шею. Высоко зачесанные волосы обрамляли выпуклый упрямый лоб. Трагическим, но не лишенным очарования контрастом с ее прелестным лицом служила повязка из черной тафты, которая скрывала пустую правую глазницу — следствие несчастного случая, произошедшего в юности. Для любой другой женщины это стало бы искалечившим жизнь уродством, однако донья Ана сумела придать своей печальной тафте вид дополнительного украшения, подчеркивающего изящно изогнутую линию бровей. А единственный глаз казался невероятно большим, блестящим и умным…

Как бы там ни было, донья Ана чувствовала себя счастливой, ибо наконец-то вернулась в Мадрид. Три года она, как и подобает, оплакивала мужа в унылом замке Пастранья, в пятнадцати лье от столицы, соблюдая строжайший траур с постоянно горевшими свечами и бесконечными молитвенными песнопениями — в полном соответствии с неумолимыми законами испанского этикета. Всегда склонная к крайностям по своему страстному характеру, донья Ана даже удалилась на какое-то время в суровый монастырь кармелиток в Пастранье, основанный самой святой Терезой д'Авила. Но надолго она там не задержалась. Ее понятия о монастырской жизни сильно отличались от взглядов воспитанной в старых правилах матери-настоятельницы, которая считала недопустимым, чтобы ее послушница — пусть даже и благодетельница монастыря — свободно принимала у себя в келье родных и друзей. Она намекнула принцессе, что подлинный уход от мира предполагает некоторые ограничения; тем же, кто на это не способен, лучше оставаться в собственном доме. Этот упрек сильно задел донью Ану — она покинула монастырь, хлопнув дверью и заявив, что мать-настоятельница не затянет ее насильно в рай. Возможно, это было сказано слишком хлестко…