Читаем без скачивания Ва-банк - Анри Шарьер

И я помогал Паблито, когда у него выдавалась неудачная ночь или когда возникали разные трудности, что бывало довольно часто: то нужны деньги бабушке на лекарство, то нужно нанять такси, чтобы отвезти ее в больницу для бедняков.

– А еще моя бабушка страдает от приступов астмы, Энрике. Ты представляешь, какие это расходы!

Каждую ночь Паблито выдавал мне устную сводку о здоровье своей бабушки. Однажды от него поступила большая просьба: ему нужны были сорок боливаров, чтобы купить бабушке матрац. Из-за астмы бабушка не могла спать в гамаке, врач сказал, что от этого у нее сжимается грудная клетка.

Паблито часто устраивался в моей машине. И вот однажды с ним разговорился постовой, опершись одной рукой на дверцу автомобиля, а другой поигрывая револьвером. Случайно произошел выстрел, и постовой без всякого умысла всадил Паблито пулю в плечо. Мальчишку срочно доставили в больницу и сделали операцию. На следующий день я его навестил. Спросил, где стоит его хибара и как ее найти. Он ответил, что без его помощи найти ее невозможно, а в таком состоянии врач не позволяет ему подниматься с постели.

Ночью я разыскал товарищей Паблито в надежде, что кто-нибудь проводит меня к его бабушке. Замечательная уличная солидарность: все в один голос утверждали, что не знают, где она живет. Я не поверил ни единому слову, поскольку каждое утро на заре они дожидались друг друга, чтобы всем вместе идти в свой квартал.

Я был заинтригован и попросил медсестру дать мне знать, когда Паблито навестит кто-нибудь из родственников или соседей. Я оставил ей номер телефона своей квартиры. Два дня спустя, после звонка медсестры, я приехал в больницу.

– А, Паблито, ну как дела? Ты чем-то недоволен?

– Нет, Энрике, просто спина побаливает.

– А всего несколько минут назад смеялся, – говорит посетительница.

– Вы его родственница, мадам?

– Нет, соседка.

– А как чувствуют себя бабушка и малыши?

– Какая бабушка?

– Бабушка Паблито, конечно же.

– Но у Паблито нет бабушки!

– Вот те на!

Я отвел женщину в сторону. Оказалось, что у него действительно были младшие сестра и брат, но никакой бабушки не было. А мать вовсе не сидела в тюрьме. Она несчастная душевнобольная, неопасная для окружающих, но совершенно безответственная.

До чего же замечательный этот малыш с улиц Каракаса! Ему так не хотелось, чтобы его друг Энрике знал, что мама у него полоумная. Он предпочел бы, чтобы она сидела в тюрьме, но была красивой. Вот он и сочинил небылицу о бабушке-астматичке, чтобы его приятель-француз, помогая ей, на самом деле мог облегчить страдания его матери.

Я вернулся к постели своего дружка, который не смел поднять на меня глаза. Я осторожно приподнял его подбородок. Глаза были закрыты. Наконец, когда он открыл их, я произнес:

– Паблито, eres un tronco de hombre.[32]

Я незаметно сунул ему купюру в сто боливаров на содержание семьи и вышел счастливый и гордый оттого, что у меня такой друг.

Думаете, Паблито был всего лишь маленьким бродягой с улиц Каракаса? Нет. Это была исключительная душа, закаленная превратностями жизни с первых же своих шагов. Этот девятилетний мальчонка каждую ночь боролся за то, чтобы у его семьи на столе был кусок хлеба.

Глава семнадцатая

Монмартр. Мой судебный процесс

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году истекал срок давности по моему судебному делу. Во Францию я отправился один. Мы не могли оставить наше заведение на кого бы то ни было. Чтобы поддерживать в нем здоровую атмосферу, требовалась сильная рука, мужество и уважение окружающих. Кроме Риты, никто бы не справился. Провожая меня, она сказала:

– Поезжай и обними своих близких, сходи на могилу отца, а потом отправляйся в Израиль и навести мою мать. Она уже совсем стара.

Я въехал во Францию через Ниццу. Несмотря на то что у меня на руках был венесуэльский паспорт и виза французского консульства, я летел рейсом Каракас – Мадрид – Барселона, а затем Барселона – Ницца. Почему Ницца?

Вместе с визой консул выдал мне официальный документ о прекращении дела апелляционным судом Парижа. Но, вручая мне этот документ вместе с визой, консул сказал:

– Подождите, пока я запрошу инструкции из Франции, чтобы выяснить, на каких условиях вы можете вернуться в страну.

Я живо представил себе эту картину. Стоит мне вернуться к консулу, когда он получит ответ из Парижа, как он вручит мне уведомление о пожизненном запрете на пребывание в департаменте Сена. У меня же имелось твердое намерение заехать в Париж.

Таким образом, я избавил себя от подобных уведомлений, ведь, не получив этого документа и не расписавшись в его получении, я ровным счетом ничего не нарушал. Правда, консул, узнав о моем отъезде, мог попросить, чтобы французская полиция вручила мне его по прибытии в парижский аэропорт. Отсюда и два этапа моего путешествия: сначала я прибыл в Ниццу, как если бы летел из Испании.

Тысяча девятьсот тридцатый – тысяча девятьсот шестьдесят седьмой годы. Прошло тридцать семь лет.

Тринадцать из них я провел в сточной канаве, двадцать четыре – на свободе, из них двадцать два – у семейного очага, благодаря которому, став полноправным членом общества, я вел честный образ жизни, хотя и не приучил себя строго соблюдать общепринятую дисциплину.

В тысяча девятьсот пятьдесят шестом я провел со своими родственниками месяц в Испании, затем наступил перерыв в одиннадцать лет, в течение которых благодаря оживленной переписке я поддерживал контакт с моей семьей.

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом я повидался со всеми.

Я вошел в их дом, посидел у них за столом, подержал у себя на коленях их детей и даже внуков. Гренобль, Лион, Канны, Сен-При и, наконец, Сен-Пере, где стоял дом отца и где тетушка Жю, как всегда, была на своем посту. Я заботливо упаковал большие фотографии родителей, с чувством гордости принял отцовские боевые медали, полученные им в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Как сокровище я сохранил сберегательную книжку, открытую отцом на мое имя спустя месяц после моего рождения. Там значилось: «Декабрь 1906, Сент-Этьенн-де-Люгдаре, Анри Шарьер, 5 франков». Были вклады в два франка, три франка и даже в один франк. Это был символ любви к своему младенцу, для которого эти франки, пусть он их никогда не снимал, представляли собой миллионы, исчисленные в проявлении нежности к нему.

Я слушал рассказ тетушки Жю о причине безвременной кончины отца. Он сам поливал свой сад и огород, часами таскал воду лейками более чем за двести метров. «Подумать только, дорогой, в его-то возрасте! А мог бы купить резиновый шланг, но куда там! Упрямый, как баран. Соседи никак не хотели платить половину, а он знал, что стоит ему купить шланг – все равно они будут просить разрешения им пользоваться. Вот и таскал свои лейки до последнего дня, пока не сдало сердце».

Я очень живо представлял, как отец несет тяжелые ведра к грядкам с салатом, томатами и зелеными бобами.

Как он упрямится, не желая покупать тот пресловутый шланг, в то время как тетушка Жю каждый день уговаривает его сделать это.

Представлял, как этот сельский учитель останавливается на дороге, чтобы перевести дух и вытереть носовым платком пот со лба, или дать хороший совет соседу, или преподать урок ботаники одному из своих внуков, присланных к нему на период выздоровления после коклюша или свинки.

Представлял, как он раздает часть своего урожая тем, у кого нет огорода, и шлет посылки во все уголки Франции своим близким и друзьям, чтобы помочь им пережить послевоенные трудности с продовольствием.

Перед тем как пойти на кладбище на могилу отца, я попросил тетушку Жю провести меня по тем местам, где он любил прогуливаться.

Мы прошли с ней теми же путями, теми же каменистыми дорожками, вдоль которых поднимается тростник, растут ромашки и цветет мак-самосейка… И вдруг межевой столб, или пчелы, или вспорхнувшая птица напоминали тетушке Жю о каком-нибудь пустяковом случае из прошлого, взволновавшем некогда их обоих. Тогда она, счастливая, принималась описывать мне тот момент, когда мой отец рассказывал ей, как его внука Мишеля ужалила оса: «Вон там, видишь, Анри? Он стоял как раз там».

На глаза наворачивались слезы, мне хотелось узнать как можно больше, хотелось услышать мельчайшие подробности из жизни отца. Я слушал, восхищенный, и он вставал передо мной словно живой.

«Ты знаешь, Жю, когда мой сын был еще маленьким, лет пяти-шести от силы, мы с ним однажды гуляли, его тоже укусила оса, не один раз, как Мишеля, а два. Он даже не заплакал. И никакими силами нельзя было его удержать от того, чтобы не отыскать осиное гнездо и не разорить его. Храбрый он был, мой Рири!»

Я не поехал в Ардеш и дальше Сен-Пере никуда не ездил.

Мне хотелось вернуться в свою деревню с Ритой, а это будет года через два-три, не раньше.

Все еще переполненный воспоминаниями об этих чудесных минутах, я сошел с поезда на Лионском вокзале. Чемоданы оставил в камере хранения, чтобы не заполнять в гостинице регистрационную карточку. И вот я снова шагал по парижскому асфальту, тридцать семь лет спустя.