Читаем без скачивания Место - Фридрих Горенштейн

– Понимаете, какая штука, – сказал он мне, – ваш отец последнее время действительно работал на термосном заводе.

– Но ведь он был генерал-лейтенант, – лихорадочно заговорил я, – вы сами подтвердили. Он сражался… Он крупный военачальник.

– Никто не собирается умалять заслуги вашего отца, – сказал Бодунов, – но у нас инструкция указывать должность реабилитированного именно в момент ареста… Кстати, этот факт только подтверждает полную невиновность вашего отца… Из целой группы привлеченных по тому делу только Цвибышева и еще одного полковника сочли возможным не арестовать, а просто уволить из армии и исключить из партии. Ведь в те времена это была редкость. Впоследствии ваш отец получил всего пять лет.

– Вы отлично знаете, что это липа! – выкрикнул я. – Какие еще пять лет?.. Он был расстрелян!.. Черт возьми!.. Черт бы вас всех подрал!.. Значит, если бы он был расстрелян немедленно, то он остался бы в своем чине… Значит, его невиновность ему во вред и мне во вред… Да… Ведь когда он был разжалован – это репрессия, ваша задача – полная реабилитация, а вы вступаете фактически в контакт со сталинскими палачами…

– Не шумите здесь! – вдруг совершенно по-новому сказал, вернее, скомандовал Бодунов, и лицо его сразу преобразилось, стало жестким.

Я сильно разволновался, но этот окрик несколько подействовал и дал мне возможность прийти в себя. Очевидно, подобные сцены не были здесь чрезвычайным происшествием, поскольку два других следователя-подполковника продолжали спокойно заниматься своими делами, даже не обращая на нас внимания. И для Бодунова, по-видимому, это было весьма привычно, поскольку очень скоро он вновь вернулся к прежнему своему благодушному, приветливому виду и поведению.

– Поймите, – сказал он мне доверительно, – я ведь не свои деньги выкладываю, но инструкция есть инструкция.

Я был так взволнован, что первоначально даже не осознал, помимо морального удара, серьезнейших материальных потерь, ожидающих меня, поскольку двухмесячная компенсация жалованья генерал-лейтенанта намного, конечно, превышает двухмесячную компенсацию жалованья плановика… Вот оно что… Именно так понимал мое поведение и следователь Бодунов, и Вера Петровна… Какая ерунда… В конце концов главные мои материальные надежды связаны с компенсацией за конфискованное имущество… Здесь же важна идея. Мое положение было так ничтожно, что мне попросту необходим сильный взлет. Тем более теперь, когда я почувствовал себя сыном генерал-лейтенанта.

– Я не возьму эту бумагу, – сказал я, протягивая выписку, – я с ней не согласен.

– По этому вопросу обратитесь к Вере Петровне, – сказал Бодунов, – впрочем, попробуйте подать заявление, – может быть, в порядке исключения… Зайдите к Вере Петровне, она вам что-нибудь посоветует… Поймите, я с радостью, но не могу… Инструкция.

– Хорошо, – сказала Вера Петровна, – верните бумагу, напишите официально, что вы не согласны. Но это может продлиться и три месяца, и пять, и год, причем я не уверена в успехе.

– У меня сейчас плохо с деньгами, – сказал я (это не то слово. В связи с ожиданием крупных компенсаций я несколько ослабил узду, и два последних дня мне пришлось питаться одним хлебом, не покупая карамель к кипятку. В то же время я понимал, что крупные суммы за имущество требуют длительного расследования и оформления и, может быть, вопрос о них отнимет не менее полугода. Об этом мне сказали в КГБ. Мне же срочно – сегодня, завтра, не далее – необходима была небольшая, но живая, немедленно полученная сумма).

– Я вам советую, – сказала Вера Петровна, – поехать на термосный завод, это Стекольный переулок, двадцать три, и получить деньги… Оформите дела, получите комнату, устроитесь, начнете работать, все будет хорошо… И не нервничайте, вы для этого слишком молоды. – Она улыбнулась мне.

Я встал и молча пошел к дверям. Остановившись на пороге, я выкрикнул:

– Мой отец был генерал-лейтенантом и останется им!

Вышло несколько театрально, неумно, и я мучился этим всю дорогу к Стекольному переулку. А когда у меня начинаются подобные мучения, то они принимают самые нелепые направления. Так, вдруг пришло в голову, что я продал достоинство отца из-за денег, поскольку, если бы мне не требовались немедленно деньги, я мог бы не взять бумагу, где он назван был плановиком термосного завода, а мог добиться официального восстановления его в прежнем чине. Но жизнь на грани, без материальных запасов не оставляла мне шансов на строптивость. В таком состоянии прибыл я на Стекольно-термосный завод. Я предъявил в проходной паспорт старой женщине с милицейским револьвером у пояса и вошел во двор. Это был небольшой старый заводик, и он мало, пожалуй, изменился с тех пор, как разжалованный и исключенный из партии мой отец работал тут плановиком полгода до своего ареста… Здесь были почерневшие от времени приземистые цеха и построенное из красного казарменного кирпича двухэтажное административное здание. Прямо во дворе, среди древесных опилок, была сложена побочная продукция термосного завода: двух– и трехлитровые банки для натуральных соков, маринадов, засолки овощей. Несмотря на различие в производстве, в смысле административном обстановка здесь была несколько родственна Управлению строймеханизации, где я работал, но более стационарная, устоявшаяся и потому более солидная.

В тот момент, когда я вошел в административное здание, там был какой-то аврал. По коридору прошло несколько молодых людей с кальками и какой-то старичок, явный бухгалтер, с ведомостью. Секретарша, похожая на Ирину Николаевну, но посолиднее, покрасивее, искала какого-то Петрицкого, заглядывая в разные двери. Ей ответили, что он в цехе.

– Его срочно Фрол Егорович вызывает, – взволнованно сказала секретарша, – немедленно разыщите.

Я вошел в приемную, где сидело много людей. Обстоятельства складывались так, что я невольно превращался в некоего просителя для получения тех нелепых крох, того ничтожного выкупа, который причитался мне за смерть отца… Это меня разозлило.

– Мне нужен директор, – жестко сказал я.

– Директор занят, – даже не глядя на меня, ответила секретарша.

– А когда он освободится?

– Приходите в конце недели.

– Нет, я зайду сейчас. Секретарша подняла на меня глаза.

– Вы кто такой? – сразу обрушилась она на меня, очевидно весьма низко оценив мою внешность. – Вы чего здесь хулиганите? Как бы не пожалели…

Я хотел рассмеяться презрительно, но рассмеялся злобно и рывком открыл обитую кожей дверь, шагнул в табачный дым. Была знакомая атмосфера планерки, в которой не раз унижали меня прежде, в бытность мою прорабом стройуправления. У стола директора сидели те, кто посолидней, у стен на стульях – те, кто помельче. Директор чем-то напоминал Брацлавского, но с некоторым налетом интеллигентности и утонченности. Я сразу определил, что это человек с крутым административным нравом, и потому, шагнув прямо к нему, не дав опомниться, с удовольствием перебил его на полуслове и положил перед ним бумагу. Он оторопел.

– Что такое? – не понял он, возможно впервые представ перед подчиненными растерянным от неслыханной наглости.

– Деньги мне выплатите, – сказал я.

Тут директор пришел в себя.

– Микаэла Андриановна! – крикнул он бледной, стоявшей на пороге кабинета секретарше. – Почему врываются, зачем вы там посажены, зарплату получать?..

– Подпишите, – сказал я, ударив пальцем по казенной, выданной мне Верой Петровной бумаге трибунала для получения денег.

– Нам неизвестен такой закон, – сказал директор, – пусть они выплачивают из своих фондов. – Он протянул бумагу мужчине, сидевшему от него справа, очевидно какому-нибудь местному Юницкому.

– Надо посоветоваться с юристом, – сказал «местный Юницкий».

В последнее время при наличии препятствия я действовал просто, крича об отце генерал-лейтенанте. Ныне эта возможность была отнята у меня, в то время как внутри я уже был полностью раскован и утратил способность добиваться успеха покорностью и просьбами. В этом и была причина продолжительных, я бы сказал бессильных, скандалов, которые ожесточили мое сердце и расшатали мои нервы и в период которых я вступал. Я даже сам не заметил, как такой бессильный скандал забушевал в кабинете директора термосного завода. Вызвали сторожа, и меня вывели в коридор чуть ли не принудительно. Рядом шел старичок в нарукавниках, бухгалтер или плановик, явно относящийся ко мне хорошо.

– Вы не волнуйтесь, – нашептывал мне старичок, – надо было предварительно ко мне, а не к директору… Положено – выплатим… Правда, у нас сейчас с фондом зарплаты тяжело, – может, через месяц выплатим…

Если раньше со мной расправлялись просто и грубо, то теперь появился новый, мягкий, но непреклонный стиль пресечения моих притязаний. Благодаря моим личным качествам и обстановке борьбу мне приходилось вести даже за те бесспорные мелочи, которые должны были совершиться сами и механически. Должен сказать, что в таком сложном процессе, как реабилитация, были свои счастливчики и свои неудачники, к коим отношусь и я… Если б я получил компенсацию по крупной должности генерал-лейтенанта, а не по мелкой – плановика, то выплата прошла бы проще, почетней и без излишней нервной затраты…