Читаем без скачивания Скальпель разума и крылья воображения. Научные дискурсы в английской культуре раннего Нового времени - Инна Лисович

Об уникальности Ньютона начинают говорить современники уже в последние десятилетия его жизни, и эта тенденция сохраняется в его последующих биографиях. Современные биографические беллетризованные репрезентации Ньютона как гения чаще всего совпадают с шеллингианской концепцией гения-художника. Более того, Шеллинг в «Философии искусства», где он делает попытку создать науку об искусстве, использует в качестве научного образца ньютонианский дискурс из «Математических начал натуральной философии», логика которого выстраивается по принципу: «тезис или дефиниция – объяснение – примечание».

Согласно Шеллингу, в гении уравновешиваются объективное и субъективное начала, романтическое стихийное своеволие с ньютонианским представлением о соразмерности и законе, причем источником этого закона и оказывается гений: «…гений автономен, он уклоняется лишь от чужого законодательства, но не от своего собственного, ибо он есть гений лишь постольку, поскольку он – предельная закономерность; но именно это абсолютное законодательство и признает в нем философия, которая не только сама автономна, но и проникает в принцип всякой автономии…»[732]. Социальная автономность гения обусловлена тем, что он является медиатором универсальных идей миропорядка: «Гений есть то, в чем общность идеи и своеобразие индивидуальности находятся в равновесии. Но этот принцип искусства <…> в качестве непосредственного проявления которого он выступает, – с вечностью, должен подобно последней предоставить находящимся в нем идеям независимое от их принципа бытие, дозволяя им существовать в виде понятия отдельных подлинных вещей, облекая их в тела»[733]. И его творческая и интеллектуальная свобода ограничена только его подчинением абсолютной вечной истине: «Для гения нет выбора, ибо он знает лишь необходимое и стремится лишь к нему»[734].

Именно эта привилегия гения – устанавливать закон – впоследствии и становится предметом вышеописанных подозрений Лакатоса в произволе научного гения и научных сообществ, поскольку сформированное шеллингианской философией представление о профетической функции гения и его подотчетность только «Истине» вывела дискурс гения из сферы политического, социального и экономического контроля за ним. Но эта медиация ученым вечных и неизменных законов мироздания не была открытием Шеллинга: уже современники Ньютона осмысляют его фигуру и сделанные им научные открытия как уникальные, хотя их восприятие Ньютона репрезентировано через другие культурные образцы.

Восхождение Ньютона началось после того, как по протекции Чарльза Монтегю, лорда Галифакса (1661–1715), президента Лондонского королевского общества (1695–1698) и канцлера Казначейства, ученый был назначен управляющим Монетного двора (Master of the Royal Mint, 1697) и избран президентом ЛКО (1703–1727). В этот последний период, когда пришло международное признание его научных открытий, Ньютон занимался в основном администрированием; изданием, уточнением и переизданием своих работ. Он изменил регламент заседаний членов ЛКО, например, говорить можно было только с разрешения председателя (т. е. его самого). В 1705 г. Ньютон получил от королевы Анны звание рыцаря. Причем если ранее доминировала версия, которую еще часто можно встретить в словарях и энциклопедиях, что Ньютон был первым, кому наследственное дворянство было дано за научные заслуги, то современные биографы и исследователи склоняются к тому, что причиной были экономические и политические заслуги[735].

С этого времени начинается прижизненная беатификация Ньютона: появляется много поэм, где описываются и восхваляются открытия сэра Исаака Ньютона, превозносятся его честность и ум. Ньютон становится национальным достоянием Англии. Так формируется образ ученого, который в горацианском уединении Вулсторпа открывает божественные законы Вселенной, природу божественного света, а его первый оппонент, Роберт Хук, приобретает черты зловещего завистливого ученого-уродца[736]. «Философские начала математики» становятся новым производящим дискурсом, на базе которого формируется позитивистская методология.

М. Николсон показывает, как идеи Ньютона уже при его жизни начали осмысляться поэтами, причем особой популярностью пользовалась «Оптика», тогда как «Математические начала», написанные сложным математическим языком, были менее популярны[737]. Возможно, это связано с тем, что текст работы и яркие опыты со светом были понятны практически любому образованному человеку и их можно было воспроизвести самостоятельно в домашних условиях. Кроме того, привлекала эстетика света и его божественная метафизика, к которой отсылало зримое глазом. М. Николсон отмечает, что в великую эпоху английской сатиры Ньютон изображался настолько серьезно и даже благоговейно, что оставался недосягаемым для нее[738]. Хотя участие ученого в политической, экономической и научной жизни, скандалы с Лейбницем по поводу авторства дифференциального исчисления или ссоры с Джоном Флемстидом, исключенным из Королевского общества (формальным поводом послужила неуплата членского взноса), захват контроля над обсерваторией в Гринвиче за отказ представить результаты наблюдений, несомненно, давали для этого повод.

Образ ученого начал приобретать профетические черты в оде Джона Хьюза «Экстаз», написанной в 1717 г. Здесь он создает эталон, к которому позднее в эпитафиях Ньютону обращается ряд поэтов, – душа Ньютона, «великого Колумба неба», ежедневно посещает звезды и планеты в поисках знаний для человечества:

The great Columbus of the skies I know!This Newton's soul, that daily travels hereIn search of knowledge for mankind below.O stay, thou happy Spirit, stayAnd lead me thro' all the unbeaten wilds of Day[739].

Смерть ученого породила поэтический взрыв: в 1727–1728 гг. была написана масса панегириков в его честь. Одной из самых известных стала эпитафия А. Поупа (Alexander Pope, 1688–1744), начертанная на могиле Ньютона:

Nature, and Natures Laws lay hid in Night.God said, Let Newton be! and All was Light[740].

А Джеймс Томпсон в стихотворении «To the Memory of Sir Isaac Newton» («Памяти Исаака Ньютона»), описав открытия, прямо называет его пророком: «Or prophet to whose rapture heaven descends!»[741].

Восхищение идеями Ньютона породило стремление воспеть его в стихах и представить его открытия в стихотворной форме, более приятной и доступной читающей публике. В 1728 г. Генри Пембертон (Henry Pemberton), член Лондонского королевского общества, редактор 3-го издания «Математических начал» Ньютона, публикует поэму «A View of Sir Isaac Newton's Philosophy» (1728)[742]. Во вступлении он пишет, что сочинил поэму для соотечественников, чтобы дать представление о трудах великого человека, изобретениями которого может гордиться нация и человечество, поскольку он преодолел ограниченность разума[743]. Еще одна цель Пембертона – донести учение Ньютона до тех, кто не понимает математического языка универсальной философии Ньютона, и таким образом направить молодых людей к изучению математики, что будет способствовать продвижению наук[744].

На протяжении предисловия Г. Пембертон называет Ньютона величайшим из людей и гением. И вначале поэмы его Муза обращается с мольбой к гению Ньютона, который повелевает ею, поскольку причастен к Истине. Пембертон просит вдохновения, чтобы достойно воспеть тайны природы, в которые проник ученый. Ньютон открыл врата познания и отразил в своих трудах красоту мира, заложенную в него Творцом, поэтому он воспринимается как посредник (гений), и только Муза способна теперь взлететь с Геликона к звездам, следуя за разумом:

То Newton's genius, and immortal fameTh' advent'rous muse with trembling pinion soars.Thou, heav'nly truth, from thy seraphick throneLook favourable down, do thou assistMy lab'ring thought, do thou inspire my long.Newton, who first th almighty's works display'd,And smooth'd that mirror, in whole polish'd faceThe great creator now conspicuous shines;Who open'd nature's adamantine gates.And to our minds her secret powers expos'd;Newton demands the muse; his sacred handShall guide her infant steps; his sacred handShall raise her to the Heliconian height,Where, on its lofty top inthron'd, her headShall mingle with the Stars. Hail nature, hail,О Goddes, handmaid of th' ethereal power,Now lift thy head, and to th' admiring worldShew thy long hidden beauty. Thee the wileOf ancient fame, immortal Plato's self,The Stagyrite, and Syracusian sage.From black obscurity's abyss to raise,(Drooping and mourning o'er thy wondrous works)With vain inquiry fought. Like meteors theseIn their dark age bright sons of wisdom shone:But at thy Newton all their laurels fade,They shrink from all the honours of their names.So glimm'ring stars contract their feeble rays,When the swiftt lustre of Aurora's freeFlows o'er the skies, and wraps the heav'ns in light[745].

Пембертон воспринимает Ньютона как продолжателя Платона, Аристотеля и Архимеда, которые приблизились к секретам Вселенной, но им не удалось их раскрыть. История познания воспринимается как движения от тьмы незнания к свету познания. Он сравнивает великих предшественников Ньютона с кометами, тогда как величие современника – с восходящим Солнцем, что метафорически и в буквальном смысле отсылает к работам не только Ньютона, но и его предшественников.