Читаем без скачивания По ту сторону костра - Николай Коротеев

Тигрица лежала на снегу вытянувшись и казалась черной. Глаза ее, обращенные на слабые проблески огня сквозь занавес ветвей, малиново сверкали.

Андрей внимательно приглядывался к силуэту тигрицы. Ему показалось, что тень очень медленно движется к выворотню. Тогда он приник щекой к прикладу и, прицелившись на четверть выше головы тигрицы, выстрелил раз, другой.

Огненные вспышки ослепили его. Перед глазами поплыли радужные круги. Какое-то время он ничего не видел. Потом в синем неверном свете снежной ночи он снова различил черные стволы деревьев, ветви кустарника…

Тигрицы под кедром не было.

Андрей оглянулся.

Испугавшись выстрелов, тигренок забился в угол и хрипел в петле.

Ослабив веревку, охотник уложил тигренка подальше от костра и стал ждать, что предпримет тигрица.

Жар от волнения усилился. Собрав снега, Андрей лизал холодный комок сухим шершавым языком.

Маленький Амба очнулся и смотрел на человека безучастными глазами побежденного. Инстинкт сопротивления был сломлен. И зверь смирился со своей участью.

Андрею была очень неприятна тишина, стоявшая под выворотнем. Слабое потрескивание горящих сучьев не нарушало ее. Из тайги доносился приглушенный гул Ветер стихал.

Чтобы успокоиться и ослабить напряжение тишины, Андрей заговорил с тигренком:

— Твоей матери не надо приходить, Амба. Я могу убить ее. А мне совсем не хочется. Вас осталось так мало. Ее убийство — бессмыслица. Ты же останешься жив. Все равно через полгода она бросит тебя и забудет. — Андрей провел по горячему лбу комком полурастаявшего снега. — Я охотник, Амба, а ты зверь. Я мог убить тебя и есть твое мясо. Тогда я, может быть, остался бы здоров. Но мертвый ты ничего не стоишь. Пуля, хоть ее и сделал человек, — слепа. Она может убить и тебя, и меня. Я имею право убить тебя, чтобы жить, и ты имеешь такое право, и тигрица тоже. А вот холод и пуля — нет. Им все равно. Но я не хочу убивать ни тебя, ни тигрицу. Только пусть она не приходит. За нами, Амба, обязательно придут. Обо мне не забудут и придут спасать меня от холода и ветра, как спасали бы от пули. Мы с тобой не враги, потому что оба хотим жить. Но пусть твоя мать не приходит. Тогда я ее убью. Она не может приказать холоду и ветру. А у меня есть слепое дуло и пуля, и я могу их заставить убить ее.

Тигренок дремал и беспокойно вздрагивал. Ему, наверное, снились люди, схватившие его лапы, лай собак, и он просыпался и покорно смотрел на человека, сидевшего по ту сторону костра. По его воле огонь разгорался, весело трещал, раскидывал искры: он тоже был покорным.

Вдруг тигренок встрепенулся. Ноздри его затрепетали.

Над самой головой, где-то у верхнего края выворотня, Андрей услышал тихое призывное урчание тигрицы. Она подползла по поваленному стволу и теперь лежала на дерне выворотня. Тигрица прыгнула бы вниз, если бы не дым, разъедавший ей ноздри. Она боялась огня.

Андрей поднял карабин и осторожно просунул дуло меж корнями выворотня и лапником, закрывавшим вход.

VIII

Река вилась черной тропой среди белой земли, меж серых осин, коричневых кленов и лип. Одни дубы еще не обронили листвы и стояли рыжими великанами. Охотники поднимались в верховья Катена на двух батах, по трое в каждом, и засветло проходили на шестах километров двадцать. Намахавшись за день, засыпали быстро, едва успев поужинать. Последними успокаивались собаки, ехавшие пассажирами. Истомившись от дневного безделья, они поднимали возню. Их было десять — обыкновенных низкорослых лаек, злых и звонкоголосых.

Только через неделю подошли тигроловы к охотничьей избушке на берегу Катена, от которой им следовало сворачивать в сопки. Как ни спешили, здесь пришлось задержаться: надо было запастись мясом.

Той осенью в дубняке уродилось много желудей, и первый снег истоптали кабаны. Добыв свинью и подсвинка, охотники двинулись дальше.

Пришла оттепель, и снежная книга, в которой всякий зверь записывал свое пребывание, растаяла. Лишь на северных склонах крутобоких сопок остались кое-где белые пряди.

Десять дней прошли в бесплодных поисках: следов тигрицы не было.

— Однако, остановимся табором. Пока снег не ляжет, тигрицы нам не найти.

Так и сделали. Неподалеку от ключа поставили маленький сруб и стали ждать, пробавляясь охотой на кабанов. Каждый был рад привезти домой на зиму по туше. От вечерней зари и почти до полуночи пили чай, разговаривали о жизни и о тайге, слушали словоохотливого Савельича, который рассказывал об одном — о тиграх.

По-стариковски неторопливый и по-таежному мудрый, он говорил тихо, чуть нараспев, как сказку. Среди звероловов только Савельич да Дормидонтович помнили тигриную ловлю, а остальные знали о тигриных повадках понаслышке, потому как редким зверем стал тигр в предгорьях Сихотэ-Алиня, побили его еще лет сорок назад без пощады и смысла. И с тех пор, когда вышел запрет на убой тигров, мало кто из охотников встречал их след. Они ушли выше, в горы, куда ходят охотиться только удэгейцы да нанайцы; те угодья закреплены за их колхозами. Однако вот уже лет пять, как следы зверя стали попадаться и в более доступных районах. Но никому из промысловиков не доводилось сталкиваться с ним нос к носу. Как и всякий зверь, тигр избегал встречи с человеком, этим пропахшим дымом повелителем огня и обладателем грома и молнии.

Савельич говорил о тигре как о животном полезном, миролюбивом, и в словах его чувствовалась нежность. Причем он употреблял слово «тигр» в женском роде — «тигра», вероятно, потому, что по профессии тигролова ему чаще приходилось сталкиваться с самками и их двухгодовалыми питомцами. Больше всего Савельича восхищал порядок, который «тигра» наводила в местах своего обитания. Там, где поселилась она, нет волков. И много зверей, потому что «тигра» не распугивает животных. А волков давит без пощады, да серый и сам старается убраться подобру-поздорову подальше от кошки-великана. Об обвинителях «тигры» в кровожадности Савельич говорил с презрением. По его мнению, нет зверя более рачительного к живому богатству тайги.

Савельич любил повторять, подняв указательный палец:

— Она задавит кабана или изюбря и ходит к туше обедать, пока все не съест. И уж других не трогает.

Однажды ночью в избушку пришел старый удэгеец Евлампий Калюндзюга. Он был очень взволнован и попросил газеты на самокрутку. Савельич удивился:

— Где же твоя трубка? — спросил он своего давнишнего знакомого.

— Куты-мафа подарил, — ответил Евлампий. — След его встретил, полдня ходу отсюда. Она и двое котят с ней.