Читаем без скачивания Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Я провелъ почти цѣлый вечеръ съ Назли. Это было лѣтомъ; вечеръ былъ очень теменъ и чуть-чуть прохладенъ… Шумныя цикады уже замолкали… Въ воздухѣ вокругъ насъ летали свѣтящіяся мухи… Мы сидѣли съ ней у открытаго окна на старомъ и жесткомъ турецкомъ диванѣ… Назли не жаловалась; она благодарила Бога, меня за тогдашнюю помощь, священниковъ, митрополита, всѣхъ…

Хотя ей тогда уже было около тридцати пяти лѣтъ, но она не казалась еще старою и, несмотря на страданіе сердцемъ, лицо ея было не слишкомъ изнурено и не слишкомъ блѣдно; голубые глаза ея были кротки и велики и даже скорѣе веселы, чѣмъ грустны. И отъ прежней жизни у нея осталась привычка, говоря, какъ-то мило, то туда, то сюда, то впередъ, то назадъ, двигать головой и шеей, какъ дѣлаютъ воркующіе голуби.

Мы долго бесѣдовали; наконецъ я вздумалъ спросить ее:

— Какъ ты потурчилась? разскажи мнѣ.

Назли охотно разсказала мнѣ, какъ ея родители были бѣдны, какъ умерла ея мать, а отецъ былъ грубый и сердитый лодочникъ и билъ ее часто. Какъ поступила она въ домъ служанкой, еще маленькою дѣвочкой, къ турецкому бею, какъ ее тамъ ласкали, пріучали, какъ было дома скучно и голодно иногда, а въ гаремѣ сыто и весело. И тамъ ее никогда не били, а доставляли ей всякія удовольствія и дарили ей вещи.

Между прочимъ она вотъ что́ сказала:

— И была у нихъ, я скажу тебѣ, Одиссей, одна комнатка въ гаремѣ зимняя, вся красная и вся заново отдѣланная; низенькая, теплая, теплая зимой… И потолокъ пурпуровый, и стѣны, и диваны, и коверъ… И когда зажгутъ огонь въ очагѣ и сядемъ мы всѣ около: и ханумиса, и я, и дѣти, и гостьи, и служанки другія… блеститъ огонь въ потолкѣ и въ стѣнахъ, потому что все было вновь выкрашено, понимаешь… Такъ весело!.. Орѣхи ѣдимъ, смѣемся… Арабка одна пѣсню пѣла, правда, пѣсня эта очень нехороша и проста… и даже стыдно ее пѣть…

Гдѣ мой орѣхъ?Гдѣ мой орѣхъ?…

Дальше ты, я думаю, и самъ знаешь. И пляшетъ, и пляшетъ, спиной только шевелитъ, на одномъ все мѣстѣ. А мы всѣ смѣемся. Гдѣ же мнѣ у отца было такъ жить? Такъ они, Одиссей, и совратили меня…

Я еще спросилъ ее:

— А замужъ какъ ты вышла?

Евпраксія улыбнулась, опять закачала головой и покраснѣла:

— У монашенки ты такія вещи спрашиваешь, глупый!

Я сказалъ:

— Говори ужъ! Я уѣду завтра, и можетъ быть никогда ты не увидишь меня. Утѣшь меня и вспомни, что меня за тебя турки тогда избили.

Она сказала:

— Ну, вотъ я все не соглашалась потурчиться. Боялась грѣха. А тамъ хозяйка сказала мнѣ: «Мы тебя, Лиза, замужъ отдадимъ. И что́ за мужъ! Что́ за мужъ!» И показала мнѣ его сперва тайкомъ, а такъ какъ я еще христіанка была, то послѣ приказала мнѣ выйти туда, гдѣ онъ сидѣлъ съ людьми и чубукъ ему подать. Было ему всего двадцать лѣтъ, а мнѣ пятнадцать. И онъ былъ кузнецъ и налбантъ, который лошадей куетъ. Зналъ онъ, зачѣмъ пришелъ, и былъ одѣтъ во все хорошее. Въ голубыхъ шальварахъ короткихъ, шнуркомъ чернымъ расшитыхъ, и въ голубой курточкѣ, шнуркомъ тоже чернымъ расшитой, и на головѣ феска новая, кругомъ голубымъ тонкимъ платочкомъ обвязана, и кисточка у него на вискѣ черная такъ пріятно лежала. А самъ онъ былъ бѣленькій и чернобровый, и стыдливый, и еще я тебѣ одну вещь скажу… если хочешь, что́ мнѣ слишкомъ ужъ понравилась…

И, не говоря, однако, что́ понравилось, Назли ужасно покраснѣла и закрылась руками, но я настаивалъ, и она, открывъ лицо, сказала презабавно и притомъ съ испугомъ даже на лицѣ, что я ее въ такое искушеніе ввожу:

— Пустое дѣло, Одиссей мой, вовсе пустое! Дѣтское дѣло!.. прости ты мнѣ… Не знаю, что́ такое, что онъ себѣ все губы языкомъ облизывалъ немножко. Потрескавши онѣ были у него — не знаю. Вотъ меня врагъ и побѣдилъ совсѣмъ тутъ. Понравилась мнѣ эта такая глупость, и я потурчилась и вышла за него замужъ. А потомъ его убили въ 54-мъ году греки, и я осталась вдовою.

Такъ кончилось дѣло Назли.

А дѣло Одиссея? Месть за побои? Не осталось ли все безъ послѣдствій?

Нѣтъ, мой другъ, дѣло мое кончилъ тотчасъ по пріѣздѣ своемъ Благовъ, этотъ лучшій герой моей юности, котораго я иногда хотѣлъ бы сравнить съ Алкивіадомъ, если бъ Алкивіадъ не былъ порою ужъ слишкомъ безстыденъ въ своемъ честолюбіи, въ своей силѣ и въ блескѣ своемъ.

VIII.

Наконецъ я дождался Благова. Онъ пріѣхалъ въ самый праздникъ Крещенія на разсвѣтѣ.

Еще недѣли за двѣ до пріѣзда консула въ городѣ ходили слухи о томъ, что онъ близко. Говорили, что онъ теперь въ Превезѣ или въ Артѣ; иные увѣряли, будто бы онъ былъ и въ предѣлахъ свободной Эллады, чтобы взглянуть на дикихъ эллиновъ геройской Акарнаніи. Говорили даже, что онъ видѣлся тамъ съ разбойниками и сводилъ съ ними тѣсную дружбу. (Со временемъ я объясню тебѣ, на чемъ основана была эта выдумка.) Разсказывали также шопотомъ и съ радостью, что онъ старается повѣсить большой колоколъ въ Артѣ или въ Превезѣ на христіанскомъ храмѣ. «И это будетъ у насъ неслыханное дѣло; будетъ этотъ колоколъ первымъ колоколомъ въ Эпирѣ, и увидятъ люди, вѣрить ли впредь или не вѣрить имъ вовсе султанскимъ гатти-шерифамъ и гатти-гумаюнамъ».

Полагали, что это, однако, вовсе не легко; вотъ почему: каймакамъ59 въ той сторонѣ былъ рожденъ въ христіанствѣ; его въ дѣтствѣ звали Василіемъ; позднѣе онъ былъ совращенъ въ исламизмъ, и поэтому наши турки эпирскіе ему не вѣрили. Ихъ у насъ по городамъ не очень много, и они стараются сплотиться между собою тѣснѣе, чтобы поддержать другъ въ другѣ пламень религіознаго своего чувства предъ лицомъ столькихъ невѣрныхъ и у самыхъ предѣловъ этой независимой и всегда раздраженной Греціи; они вѣчно недовѣрчивы, неуступчивы; они въ одно и то же время какъ будто и напуганы, и сердиты.

О каймакамѣ этомъ и безъ того турки говорили такъ: «Развѣ онъ Мехмедъ? Развѣ онъ Мустафа? Онъ не Мехмедъ и не Мустафа — онъ Василій».

Трудно было такого каймакама убѣдить, чтобъ онъ не препятствовалъ всячески вознесенію на высокую колокольню христіанскаго колокола въ городѣ и чтобъ онъ согласился дать туркамъ новый поводъ называть его «Василіемъ» и интриговать противъ него.

Наши архонты сомнѣвались въ успѣхѣ, улыбались и говорили: «Похвалимъ, похвалимъ Благова, превознесемъ и прославимъ имя его, если его начинанія эти будутъ успѣшны».

И всѣ мы скорѣе желали узнать, что́ тамъ было. Я какъ влюбленный, какъ очарованный бродилъ около русскаго консульства, и не проходило дня, чтобъ я не заходилъ къ Бостанджи-Оглу или къ кавассамъ узнать: «Когда будетъ консулъ? Не пріѣхалъ ли онъ?»

Я все помнилъ слова Благова, сказанныя имъ въ Загорахъ: «Мы повеселимъ тебя въ Янинѣ, Одиссей!» И еще, — хотя сердечное озлобленіе мое противъ сеиса и софты, которые меня прибили, и противъ начальства турецкаго, которое не наказало ихъ, уже почти прошло, но все-таки самолюбію моему было бы очень пріятно, если бы, придя поутру въ училище, я могъ тамъ сказать при всѣхъ: «Слышали вы, какъ вчера отмстилъ русскій консулъ туркамъ за безчестье, нанесенное сыну его драгомана?»

Въ одинъ изъ такихъ дней ожиданія я сказалъ архистратигу Маноли:

— Господинъ Маноли, мой добрый, исполните мою просьбу: сведите меня наверхъ во внутренніе покои господина Благова. Я никогда еще ихъ не видалъ и сгораю желаніемъ видѣть, потому что всѣ говорятъ, что тамъ царствуетъ роскошь и красота.

Маноли отвѣчалъ мнѣ въ духѣ благосклонности:

— Ты справедливо говоришь, мой Одиссей, что у насъ наверху царствуетъ роскошь и красота. И я съ величайшимъ удовольствіемъ отопру тебѣ все.

Я обрадовался, и онъ тотчасъ же повелъ меня.

Я можетъ быть забылъ сказать тебѣ, что прекрасный этотъ конакъ60, въ которомъ помѣщалось русское консульство, принадлежалъ именно тому самому Шерифъ-бею, племяннику Абдурраима-эффенди, съ которымъ Исаакидесъ имѣлъ не совсѣмъ чистую тяжбу, къ несчастію переведенную имъ (какъ ты конечно не забылъ) на имя отца въ очень тяжелую для насъ минуту.

Шерифъ-бей построилъ этотъ конакъ для себя недавно. Онъ былъ новымъ зданіемъ, но въ старинномъ вкусѣ. Бей думалъ женившись самъ поселиться въ немъ; но когда и его дѣла, и дѣла его дяди стали приходить въ разстройство и сумма долговъ уже грозила превысить все состояніе ихъ, Шерифъ-бей перешелъ въ наемный и худшій домъ, а свое новое блистательное жилище отдалъ г. Благову за большую цѣну.

Когда Маноли растворилъ дверь въ пріемную, я остановился въ изумленіи. Я никогда еще не видывалъ подобнаго сочетанія азіатскаго вкуса съ европейскимъ порядкомъ и опрятностью…

Правда, здѣсь не было того множества вещей, монетъ, древностей, посуды, раковинъ, какъ у стараго англичанина; здѣсь, напротивъ того, все было просторно и даже немного пусто. Но зато какъ все было и свѣжо, и богато, и красиво!

Не зналъ я, на что́ мнѣ прежде дивиться, чѣмъ любоваться, что́ изучать. Какой драгоцѣнности касаться осторожною рукой.