Читаем без скачивания Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Вши гадкие - хуже крыс. Они кишат у нас в волосах, в ушах и во впадинах ключиц. Впиваются в кожу. Пробираются в швы одежды и в пальто, которые служат нам одеялами. Нам приходится осматривать Альфи с головы до пят, потому что он маленький и сам ничего с ними поделать не может.

Вши хуже, чем блохи. Они впиваются в кожу и сосут нашу кровь, которая просвечивает у них в брюшках. Блохи – те скачут и кусаются, и они незаразные. Блохи все-таки лучше, чем вши. Прыгучие твари – они безвредней сосущих.

Мы все дружно решаем, что хватит с нас бродячих женщин с детьми, собак и стариков. Довольно заразы и болезней.

Майкл рыдает.

У миссис Перселл, бабушкиной соседки, у единственной на всей улице есть радиоприемник. Миссис Перселл получила его от государства, потому что она старая и слепая. Мне тоже хочется приемник. Наша бабушка старая, но не слепая, и что толку иметь бабушку, которая ни в какую не слепнет и не получает от государства приемник?

По воскресеньям я сажусь на тротуар под окном миссис Перселл и слушаю спектакли по «Би-Би-Си» и по ирландскому «Рэдио Эриэн»: пьесы О’Кейси, Шоу, Ибсена и самого Шекспира, который лучше всех, пусть он и англичанин. Шекспир как картофельное пюре – его мало не бывает. А еще там рассказывают чудные истории про греков, которые выкалывают себе глаза, потому что по недоразумению женились на собственных матерях.

Однажды сижу я под окном миссис Перселл, слушаю «Макбет», и тут из-за двери выглядывает ее дочка Кэтлин. Фрэнки, заходи в дом. Мама говорит, что ты чахотку подхватишь, если будешь сидеть на земле в такую погоду.

Что ты, Кэтлин, мне и здесь неплохо.

Не спорь, заходи.

Меня угощают чаем и большим куском хлеба с толстым слоем ежевичного варенья. Миссис Перселл спрашивает: Фрэнки, тебе нравится Шекспир?

Очень, миссис Перселл.

О, Фрэнки, его слова – это музыка, и он лучший рассказчик на свете. Не знаю, что бы я делала по вечерам в воскресенье, кабы не Шекспир.

По окончании спектакля мне разрешают покрутить ручку радиоприемника. Я перемещаюсь по шкале и на коротких волнах слышу разные звуки: шипение и странный шепот, шум океана – отливы, приливы - и азбуку морзе: тире-тире-тире-точка. Я слышу звуки мандолин, гитар, испанских волынок, барабаны Африки, крики лодочников на Ниле. Я вижу моряков, стоящих на вахте и отпивающих из чашек горячее какао. Вижу соборы, небоскребы, коттеджи. Вижу бедуинов в Сахаре, французский иностранный легион и ковбоев в американских прериях. Вижу козлов, скачущих по скалистым берегам Греции, где пастухи все слепые, потому что по недоразумению женились на матерях. Вижу людей, болтающих в кафе, попивающих вино, гуляющих по бульварам и авеню. Я вижу уличных женщин в дверных проемах, вижу монахов, читающих вечерню, и тут слышу громкий звон Биг Бена – в эфире Иностранная служба «Би-Би-Си», выпуск новостей.

Оставь, Фрэнки, говорит миссис Перселл, узнаем, что в мире творится.

После новостей начинаются передачи для Американских вооруженных сил. Так здорово слышать голоса американцев - тягучие и свободные - и музыку - какая музыка! - самого Дюка Эллингтона, который советует прокатиться на трамвае «А» , а Билли Холлидей поет лишь мне одному:

I can’t give you anything but love, baby,

That’s the only thing I’ve plenty of, baby.

Ах, Билли, Билли, я хочу в Америку - к тебе и ко всей этой музыке - туда, где больных зубов ни у кого нет, где все оставляют еду на тарелке, где в каждом доме есть туалет и все живут счастливо до конца своих дней.

И миссис Перселл говорит: знаешь что, Фрэнки?

Что, миссис Перселл?

Этот Шекспир, он такой молодец – ирландцем был, не иначе.

Сборщик платы за жилье теряет терпение. Миссис, говорит он маме, у вас долг за четыре недели. Всего два фунта четыре шиллинга. Вы это прекращайте, иначе мне придется пойти в контору и доложить сэру Винсенту Нэшу, что Маккорты уже месяц не платят. И, миссис, тогда что? Пинком под зад меня вышвырнут с работы, а у меня на содержании мать - ей девяносто два, но она каждый день причащается, ходит в церковь, где францисканцы. Сборщик платы за жилье взымает плату за жилье, иначе он, миссис, теряет работу. Я вернусь через неделю, и если вы не заплатите – всего один фунт, восемь шиллингов и шесть пенсов – то окажетесь на улице, и ваша мебель будет мокнуть под дождем.

Мама возвращается в Италию, садится у огня и думает: где же ей, скажите на милость, раздобыть денег, чтобы за неделю заплатить, не говоря уже про долг. Ей очень хотелось бы чая, но воду вскипятить нечем; но тут Мэлаки из стенки между двумя комнатами верхнего этажа вытягивает расшатанную доску. Мама говорит: ну, раз она все равно отвалилась, можно пустить ее на дрова. Мы греем воду, а утром сжигаем то, что осталось, чтобы заварить себе чай - но как быть вечером, и на следующий день, и потом? Еще одну доску, говорит мама, только одну - и стенку больше не трогайте. Так она твердит две недели, и в конце концов остаются только несущие балки. К балкам, велит нам мама, не прикасайтесь ни в коем случае - на них держится крыша и весь дом.

К балкам – нет, ни за что.

Мама уходит к бабушке, а в доме так холодно, что я беру топорик и примеряюсь к одной из балок. Мэлаки меня ободряет, и Майкл от нетерпения хлопает в ладоши. Я дергаю балку на себя, потолок стонет, и на мамину постель обрушивается штукатурка, черепица и дождевая вода. О Боже, говорит Мэлаки, нас убьют, а Майкл пляшет и поет: Фрэнки дом поломал, Фрэнки дом поломал.

Мы бежим под дождем за мамой, чтобы сообщить ей эту новость. Она озадаченно глядит на Майкла, который все твердит: Фрэнки дом поломал, - а я объясняю, что в крыше дыра, и дом вот-вот рухнет. О Господи, говорит она и выбегает на улицу, а бабушка пытается поспеть за ней.

Мама видит кровать, погребенную под грудой черепицы и штукатурки, и хватается за волосы: что же нам теперь делать? И кричит на меня за то, что я к балкам притронулся. Пойду в контору, говорит бабушка, скажу, чтоб крышу починили, иначе вас тут зальет совсем.

Немного погодя она возвращается вместе со сборщиком платы за жилье. Господи Боже Всевышний, говорит он, а где еще одна комната?

Какая комната? - говорит бабушка.

Я сдавал вам две комнаты, а вижу только одну. Где вторая комната?

Какая комната? - говорит мама.

Здесь наверху было две комнаты, а теперь только одна. И куда подевалась стена? Здесь была стена. Теперь ее нет. Я стену отчетливо помню, потому что отчетливо помню комнату. Ну, и где же стена? И где эта комната?

Бабушка говорит: я не помню, чтоб здесь была какая-то стена, а если не помню стену, как я могу помнить комнату?

Вы не помните? Зато я помню. Сорок лет плату за жилье собираю, а подобного не видал. Ей-богу, куда мы катимся. Только отвернешься – а жильцы тут же денег не платят, и комнаты со стенами куда-то у них исчезают. Я требую, чтобы вы мне сказали, где эта стена, и куда вы девали комнату.

Мама обращается к нам. Вы помните, чтобы здесь стояла стена?

Майкл тянет ее за руку. Та, которую мы в печке сожгли?

Боже Милосердный, говорит сборщик платы за жилье, это черт знает что такое - все границы уже переходит. Денег не платят, и что я в конторе скажу сэру Винсенту? Вон, миссис. Я вас выселяю. Ровно через неделю я постучу в эту дверь, и дом к тому времени должен быть пуст - извольте убираться и не возвращаться. Вы меня поняли, миссис?

Мама глядит на него, поджав губы. Какая жалость, что вы не жили в те времена, когда англичане выселяли нас из домов и бросали на обочине.

Но-но, миссис, не гоношиться, иначе я подошлю ребят, и вас уже завтра отсюда вышибут.

Он выходит за дверь, широко распахнув ее, чтобы нам стало ясно, какого он о нас мнения. Ей-богу, говорит мама, не знаю, что мне теперь делать. Что ж, говорит бабушка, мне поселить вас некуда, но ваш родственник Джерард Гриффин, который живет в материном домике на Росбрин Роуд, наверняка сможет вас приютить до лучших времен. На дворе почти ночь, но я все-таки схожу к нему, узнаю. Фрэнк, пойдешь со мной.

Она велит мне надеть пальто, но у меня никакого пальто нет, и она говорит: полагаю, без толку спрашивать, есть ли у тебя зонтик. Идем.

Бабушка накидывает на голову шаль, я выхожу за ней из двери на улицу, и мы бредем под дождем почти две мили до Росбрин Роуд. Она стучит в дверь одного домишки в длинном ряду одноэтажных домиков. Эй, Ламан! Ты там, я знаю. Открывай.

Бабушка, а почему ты зовешь его «Ламан»? У него имя, кажется, Джерард?

Почем мне знать? Почем я знаю, за что твоего дядю Пэта прозвали Эбом? А его люди зовут Ламаном. Открой дверь, не то мы сами зайдем. На работе, что ли, задержался?

Бабушка толкает дверь. В доме темно, и в воздухе стоит влажный сладковатый запах. Это, видимо, кухня, и она ведет в комнату поменьше. Над спальней небольшой чердак, и в потолке окно, по которому стучит дождь. Кругом ящики, газеты, журналы, объедки какие-то, чашки, пустые консервные банки. Всю спальню занимают две кровати: одна огромная, другая, что у окна - поменьше. На большой кровати какой-то бугор. Ламан, это ты? - пихает его бабушка. Поднимайся, ну же, вставай.