Читаем без скачивания Разные дни войны. Дневник писателя. 1941 год - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Костя, выручай, – сказал он. – Меня забрали.
– Как забрали?
– Да вот, – кивнул Трошкин на какого-то человека в каске с совершенно ошалелым лицом и тремя кубиками на петлицах.
Кругом нас было человек пятнадцать.
– В чем дело, товарищ политрук? – спросил я. – Почему вы его задержали?
Политрук, оказавшийся уполномоченным особого отдела стоявшего здесь полка, посмотрел на меня диким, ничего не соображающим взглядом:
– Арестовать и его! Арестовать и его! Скорей арестовать и его!
В руках он держал пистолет, вокруг него тоже размахивали оружием. Все были так взвинчены, словно тут высадился, по крайней мере, целый парашютный десант. Я сказал уполномоченному, что он с ума сошел, что я сейчас предъявлю ему документы.
– Руки вверх! – заорал он. – Руки вверх! Стреляйте в него без предупреждения, если он не будет держать руки вверх! – крикнул он стоявшим возле него двум или трем младшим командирам. – Отберите у него наган! Это диверсант!
О нагане я как раз и забыл.
Я повторил ему, чтобы он не валял дурака. Тогда, тыча в меня пистолетом, он заорал:
– Поднимите сейчас же руки, или я вас застрелю!
Пытаться оказать сопротивление, стоя в толпе людей, принимавших меня за диверсанта, было делом бесполезным и опасным. Я всегда особенно остро боялся именно такой вот глупой смерти. Пришлось поднять руки. После этого у меня вынули из кобуры наган. Пока я не поднял руки, никому это в голову не пришло. Очевидно, им казалось, что я сначала должен поднять руки, а потом уже надо меня обезоруживать.
Последний раз взывая к остаткам здравого смысла, я опустил руку и полез в карман гимнастерки, чтобы достать документы, среди них, кстати, был и пустой пакет от командира дивизии с распиской командира разведбата, что содержимое ему вручено.
– Сейчас я вам покажу, – сказал я, стараясь быть спокойным и думая, что это спокойствие мне поможет.
– Застрелю! – закричал уполномоченный. – Руки вверх!
Я снова поднял руки. Было совершенно идиотское чувство: одновременно и глупо, и смешно, и страшно. Потом уже, когда я смог спокойно вспоминать об этом, я, кажется, понял, в чем было дело. Этот уполномоченный был, может быть, и неплохим, но неразумным парнем. Полк прибыл на место только три дня назад, не участвовал еще ни в одном бою, и вдруг они огнем с земли сбили «юнкерс», да к тому же «юнкерс», который возвращался из только что сожженного Дорогобужа, и из этого самолета выпрыгнули живые немцы. А полк еще всего неделю назад проезжал Горький. Они окружили этих немцев и взяли их в плен. А тут вдобавок ко всему на поле прибежал неизвестный человек в кожаной, непохожей на нашу куртке, в синей авиационной пилотке, с какими-то иностранными аппаратами на груди и начал фотографировать немцев. Странно одетый человек снимает немцев! А потом подъезжает машина странного вида, наверное, тут сыграло горькую роль и то, что у нашей «эмочки» был непривычный закатывающийся брезентовый верх, – и из этой машины вылезает не известный никому батальонный комиссар и хочет освободить этого подозрительного человека, забрать его к себе в машину. То есть, несомненно, хочет увезти его. В общем, душу уполномоченного охватили подозрения, и мы были арестованы. И если бы мы тогда не сохранили некоторого хладнокровия и вздумали сопротивляться, то, наверно, я сейчас не диктовал бы этот дневник, а уполномоченный доложил бы, что, кроме трех захваченных немецких летчиков, им уничтожены на месте двое оказавших сопротивление диверсантов.
Немцам на машине еще раз для надежности закручивали руки за спиной, а я, как дурак, стоял около – руки вверх. Так продолжалось минуты две. Я спросил уполномоченного, что же мы будем делать дальше, раз он не хочет смотреть мои документы.
– Я вас доставлю в штаб дивизии! Там с вами поговорят.
Это меня несколько успокоило, и я сказал ему, что доставка в штаб дивизии как раз и является моим единственным желанием, что я был там несколько часов назад. Но предварительно я все же хотел бы, чтобы он посмотрел мои документы и обращался со мной и с моим товарищем не как с диверсантами, а в крайнем случае как с людьми, взятыми им под подозрение.
– Я не подозреваю! – крикнул он. – Я знаю, знаю! Ишь, орден надели, так уже думаете, что мы не узнаем, что вы диверсанты! Шпалы надели! В машину! Сейчас же в машину!
Я предложил: пусть он даст нам какую-нибудь охрану и мы поедем следом за ним на своей машине.
– Нет! – И он приказал какому-то лейтенанту вести нашу машину вслед за грузовиком. – А шофера тоже сюда, чтобы не убежал!
Приволокли ровно ничего не понимающего Панкова и всех нас посадили в кузов машины.
Наверно, запомню навсегда: по правому борту сидят трое немцев, рядом с ними Трошкин, по левому борту – двое красноармейцев с винтовками и между ними Панков, у заднего борта – я и плохо понимающий по-русски сержант-среднеазиатец с автоматом в руках. А напротив меня, прислонясь спиной к кабине, скрестив руки на груди, стоит в наполеоновской позе уполномоченный. Впереди – зарево горящего Дорогобужа. Над дорогой возвращающиеся с бомбежки немецкие самолеты. На земле и в воздухе – дикая пулеметная стрекотня. Сзади грузовика – наша «эмка» с ее подозрительным тентом. За рулем в «эмке» – лейтенант, а кругом грузовика и «эмки» – человек пятьдесят красноармейцев и младших командиров, упоенных и разгоряченных своей первой удачной встречей с немцами.
И на нас, и на сжегших только что Дорогобуж немецких летчиков они смотрят одинаково ненавидящими глазами, и если бы дело дошло до самосуда, то, наверное, и от нас и от немцев – одинаково – остались бы только клочья.
Шофер высовывается из кабины и спрашивает уполномоченного, можно ли ехать.
– Погоди, – говорит уполномоченный и приказывает красноармейцам, сидящим в кузове: – Снимите ремни, свяжите руки этим троим!
То есть нам. Первому связывают руки Трошкину. Как потом оказалось, он был в этот день болен. Вечером в санчасти дивизии ему смерили температуру, оказалось – сорок, гнойная ангина. Наверно, этим объяснялось его особенно лихорадочное состояние в течение всего этого дня. Трошкин протягивает руки и срывающимся от злости голосом говорит уполномоченному:
– Ты дурак! Ты мальчишка! Нате, связывайте. Ты дурак. Я третью войну воюю, а ты первых немцев видишь. Панику устроил, дурак.
– Молчать! – кричит
