Читаем без скачивания Пехота-2. Збройники - Брест Мартин

Мы были уверены, что вернемся такими же, как уходили, снова спокойно вольемся в обычную жизнь, у всех разную и при этом невероятно похожую, что мы просто скинем грязную форму на пол, помоемся, наконец-то нормально почистим зубы, поедим домашнего и втиснемся в джинсы, туфли, свитера и пиджаки из скрипнувшего шкафа. Выйдем на работу и снова будем жить так, как жили. И все будет так, как раньше.

О Боже, как же мы ошибались.

— Ошибочка вийшла, — лениво говорит Президент, таща в руке узкий каремат и удерживая под мышкой трубу. — Не видно ніхєра.

— Солнце? — Я пододвигаюсь на сидушке, давая место Сереге.

— Нє. Врємя. Може, їдуть вони раніш, чи я не знаю.

— Ну давай завтра часов в пять вылезем и посмотрим. И не отсюда…

— … а з «Браво». І може, раньше… а ну глянь, коли світає.

— Вай-фай сюда не достает… Ща у Ваханыча спросим.

… Ваханыч идет странной, механической какой-то походкой. Ровно-ровно, будто по невидимой черте, прошедшей от блиндажа до поста «Чарли» прямо по грязной щебенке. Ваханыч настолько спокоен, что мне начинает казаться, что он или вусмерть бухой, или под наркотой, хоть я прекрасно понимаю, что невозможно ни то, ни другое. Он держит в руках свой АК-74, и такого чистого автомата я давно не видел, даже ремень отскоблен от грязи, антабки аккуратно замотаны черной изолентой, магазин почти сияет темным бакелитом.

— Заходь, сідай, здрастуй, давай сігарєту. — Президент пытается не уронить трубу, опять разваливаясь на сиденье. — Хєррасє ти автик зранку надраїв, як на смотр.

— Вчера ж стреляли… — тихо говорит Ваханыч и поворачивается ко мне. — Давай отойдем, разговор есть.

— Давай, — опасливо говорю я. Ваханыч ведет себя неправильно, а на войне «неправильно» часто-густо значит «опасно». Давно он в город ездил? Вроде нормальный был… — Пошли.

Мы отходим к выкопанной щели, это еще когда «колупатор» к нам приезжал — копнул от барских щедрот несколько щелей. Мы в них обычно «бк» прятали, чтоб в одном месте не хранить, ну а в эту — прятался наряд с «Чарли» во время обстрела. Ваханыч ровно дошагивает до насыпи, разворачивается и поднимает глаза. Автомат как-то ласково, уютно лежит у него на скрещенных руках, я зачем-то смотрю на предохранитель, на плохо отмытые от масла расслабленные ладони, лежащие на оружии, и поднимаю глаза.

— Танцор говорил, что если надо, то можно сдать оружие и напиться, — без выражения говорит Ваханыч, и смотрит мне в глаза. Взгляд… пустоватый. Как будто из глаз ушло выражение, остался лишь светло-коричневый цвет радужки, тускло-серый белок и черные точки зрачков, смотрящие прямо на меня. Жуткие глаза. Стреляют с такими — точно, четко, понимая, что попадут и завалят насмерть.

— Есть такое. Если очень нужно. И в нарядах подмениться. И причину объяснить, — я почему-то медленно говорю, будто Ваханыч меня плохо понимает.

— Танцор говорил — можно оружие сдать, — повторяет Ваханыч и протягивает мне автомат. — На.

— Мля, Вова. Что за херня? Что случилось?

— На. Автомат. Танцор. Говорил, — раздельно и четко говорит Вова, сует мне в руки автомат и поворачивается. — Всё. Буду завтра.

— Где? Куда? Та подожди ты… Ваханыч! Объясни толком!

— Потом.

— Шо — потом? Брат, не гони, куда ты пошел? Стой… да стой ты!

Я догоняю Вову и обхожу его, становясь на пути. Я тяжелый, да еще и в бронике, легкий и невысокий Ваханыч не сдвинет меня с тропинки. Он топчется передо мной, теперь не подымая глаз, и я почему-то думаю о том, что Вова говорит на чистом русском, а не на суржике, как все мы.

— Вова, что случилось? — избитая фраза слетает с языка и повисает в потеплевшем воздухе.

— Ничего.

— Так… — Я понимаю, что увещеваниями и распросами ни черта не добьюсь. Не достучусь до ушедшего в себя человека. В армии, к счастью, давно придумано другое средство. — Давай по-другому. Танцор уехал, я старший на позиции, значит сейчас — твой командир. Я несу за тебя ответственность. И за всех пацанов тоже. Я должен знать, шо у тебя за херня, хочешь ты мне говорить или нет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Зачем? — Ваханыч наконец-то подымает глаза.

— Может, ты башкой поехал. Может, тебя в дурку пора списывать. А может, ты, воин, охренел в атаке, и тебя надо перевести к черту в РМТЗ чи ПММ, будешь на ПТОРе бензин в бочки наливать и по дрова ездить. Или к Андрюхе в И., будешь там ракеты охранять. Шоб их не сперли. И в микроказарме жить с пвошниками. Строиться пять раз в день и слушать гон командира батареи, чи хто там у них за главного. Чего я тебя уговариваю?

— Не уговаривай. — Но в Вовиных глазах потихоньку появляется выражение. Никто, никто из нормальных, попробовавших войны, не хочет перевода в тыл.

— Та я и не уговариваю, нахер ты мне сдался. Можешь бухать и сразу собирать вещи, мне похер, я сейчас перед Васей и перед комбатом отвечаю, мне проще тебя перевести, чем разбираться с душевными терзаниями. Хочешь выпить? Чекай субботы. Не хочешь ждать — вперед. Ты — «ядро» роты, я тебе доверяю… так и ты мне тоже доверяй.

— Доверяй… — повторяет Ваханыч. Лезет в карман за сигаретами, и это уже не механические движения — это живой человек переступает с ноги на ногу, поеживаясь в зеленой флиске.

— Доверяй. — Я тоже достаю сигареты. Курить я не хочу, но общий ритуал «подкурил-выдохнул-стряхнул-пепел» всегда сближает.

— Корочє. З жінкой говорив. Ніхєра в нас не виходить. Чи я мудак, чи вона, я хєр його зна, — переходит на суржик Вова, и слова вылетают из него все быстрее и быстрее, мешаясь с дымом, как будто он куда-то торопится. — І вродє нєма в неї нікого… Не виходить, Мартін. Уїхав — як уїхав, а теперь поняв, що й не жили толком.

— А как получается?

— Ніяк. Не люблю я її. А вона мене любить. А я — не люблю. І не любив, мабуть. Вона хтіла приїхати — я не хотів. Не люблю. Не хочу. Не знаю… — Ваханыч зависает и смотрит на меня, будто ждет ответа на вопрос, на тот самый, которые жрал его все эти долгие месяцы на войне.

— Понятно… — Я разворачиваюсь и вешаю автомат Ваханыча на шею. — Давай телефон.

— Нахєра?

— Так надо. — Я забираю из Вовиных рук коробочку «Леново» и сую в карман. — Все, военный, ты в отгуле на двадцать четыре часа. То есть, до завтра, до… до девяти-пятнадцати. С позиции не уходи. Кто сегодня в селе будет, я дозволю взять пляху. Но бухаешь в одиночестве, народ не спаивать. Комбат узнает, убьет меня, тебя и на всякий случай — Васю. А Васю нельзя, Вася нам еще нужен, вместо Васи могут какого-то дебила прислать.

— Дебіла нам не тре.

— Отож. Все, дорогой, давай. Все будет нормально.

Идиотская фраза.

Я достаю свой телефон и набираю Мастера. Ваханыч уходит, и его походка гораздо живее, чем до этого… и все равно. Блин, лучше бы она его бросила, а не он — ее. Быть брошенным всегда легче, чем делать этот мерзкий выбор самому. Легче. Но больнее. Но легче.

— Да.

— Мастер, ты про Ваханыча в курсе?

— Конечно.

Они дружат, а тут у нас дружба — это очень, очень близко.

— Какие предложения?

— А какие варианты?

— Блин, не будь Санчо, не отвечай вопросом на вопрос.

— Ну, пусть побухает, он, правда, не очень это полюбляет, но делать-то больше нечего. Выспится. Може, война какая будет — постреляет, побегает, успокоится.

— А не будет — начнем.

— Ага.

— Чуеш… — Я не дохожу до «Чарли» десяток метров, там Президент ржет с насупленного большого Феди. — Давай сегодня, пока Николаича нема, возьми Ярика с «Волынькой» и съезди в село. Посылку там заберешь. В магаз зайди, возьми коньяку и посиди вечером с Вовой, попей с ним.

— Мартин, я ж не по этим делам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А ты сегодня попей, — настойчиво говорю я. — Ничо, развяжешься на денек ради такого случая. И присмотришь за ним заодно. И постарайся его ушатать так, чтоб опал, как озимые, и шоб завтра весь день болел. Похмелье хорошо мозги чистит.

— Блин… Мне в наряд.

— Я подменю. И телефон его, кстати, у меня.

— Ладно, домовились. А телефон тебе зачем?