Читаем без скачивания Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

блестящий. Но Францу хочется и не хочется, вся эта Пумсова компания ему совсем не по душе, с этими молодцами держи ухо востро, а то как раз надуют. Заика Рейнхольд молчит себе в своем уголке, ничего не говорит. А когда Франц спрашивает его, что он на это скажет, то замечает, что Рейнхольд все время не сводил с него глаз и только сейчас опустил их в чашку. «Ну, как твое мнение, Рейнхольд?» – «Что ж, я ведь тоже с ними работаю», – говорит он, заикаясь. А когда и Мекк говорит, почему бы не попробовать, Франц, то Франц заявляет, что подумает, что не хочет сказать ни да ни нет, а завтра или послезавтра придет сюда же и договорится с Пумсом, как быть с товаром, как его получать, как рассчитываться и какой район для него самый подходящий.

И вот все уже ушли, пивная почти пуста, Пумс ушел, Мекк и Биберкопф ушли, и только у стойки стоит какой-то трамвайный служащий и беседует с хозяином о вычетах из жалованья, которые больно уж велики. А заика Рейнхольд все еще торчит на своем месте. Перед ним три пустые бутылки шипучего лимонада, недопитый стакан и кофейная чашка. Почему он не уходит домой? Дома спит Труда-блондинка. Он о чем-то думает, размышляет. Наконец встает и проходит, волоча ноги, по пивной, шерстяные носки свисают у него за борт. Совсем больным выглядит этот человек, изжелта-бледный, с зияющими линиями вокруг рта, со страшными поперечными складками на лбу. Он приносит себе еще чашку кофе и еще одну бутылку лимонада.

Проклят человек, говорит Иеремия, который надеется на человека и плоть делает своею опорою и у которого сердце удаляется от Господа. Он будет как вереск в пустыне, и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Благословен человек, который надеется на Господа и которого упование – Господь. Ибо он будет как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной: лист его зелен, и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод. Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?[454]

Воды в густом, дремучем лесу[455], страшные, черные воды, вы раскинулись так безмолвно. Так страшно спокойно раскинулись вы. Не шелохнется ваша поверхность, когда буря бушует в лесу, когда гнутся высокие сосны, рвутся меж их ветвями тонкие паутинки и подымается вокруг треск и стон. Вы же раскинулись внизу, в котловине, вы, черные воды, и валятся сучья.

Ветер разрывает лес на клочки, но буре до вас не достать. На дне вашем нет драконов; миновали времена мамонтов, и нет ничего, что могло бы испугать человека, гниют в вас растения, и лениво шевелятся рыбы и улитки. Больше – ничего. Но хотя бы и так, хотя только воды вы, все же до жути страшны вы, черные, грозно спокойные воды.

Воскресенье, 8 апреля 1928 года[456]

«Уж не снег ли собирается, неужели все еще раз станет белым в апреле месяце?» Франц Биберкопф сидел у окна в своей маленькой комнате, опершись левой рукой на подоконник и подперев другой голову. Это было в воскресенье, после обеда, в комнате было тепло, уютно. Цилли истопила печку еще до обеда и спала теперь с котенком на кровати. «Неужели в самом деле снег? Погода совсем серая. Что ж, не худо бы».

А когда Франц закрыл глаза, он услышал звон колоколов. Так он просидел несколько минут, прислушиваясь к звону: бом, бом, дили бом, дили, дили, бам, бам, бом. Пока не обхватил голову руками и не разобрал – да, действительно два более глухих колокола и один звонкий. Вот, перестали.

Почему это теперь звонят? – стал он соображать. И тут же звон раздался снова, очень сильный, властный, буйный. В воздухе так и гудело. И вдруг – конец. Сразу наступила тишина.

Франц снял руку с подоконника и подошел к Цилли. Та уже сидела на кровати, с зеркальцем в руке и шпильками в зубах, и что-то весело мурлыкала себе под нос. «Что сегодня за день, Цилли? Праздник, что ли?» Она продолжала причесываться. «Ну да же, воскресенье». – «Что ж, что воскресенье. А праздник какой?» – «Может быть, какой-нибудь католический, не знаю». – «Почему ж это так в колокола звонят?» – «Где?» – «Да вот только что». – «Я ничего не слышала. А ты слышал, Франц?» – «Еще бы! Так и гудели, так и гудели». – «Это тебе, верно, приснилось, Франц. Вот ужас». – «Нет, я не спал. Я вот тут сидел». – «Ну и вздремнул маленько». – «Да нет же». Он упорно стоял на своем, весь как-то оцепенел, двигался медленно, сел на свое место за стол. «Как такая вещь может присниться? Ведь я же слышал своими ушами». Он залпом выпил пива. Но чувство страха не рассеивалось.

Он взглянул на Цилли, готовую уже заплакать. «Почем знать, Цилликен, что и с кем сейчас случилось». Он спросил газету. Цилли засмеялась. «Нет газеты, ведь по воскресеньям никогда газет не бывает».

Он стал просматривать утреннюю газету, перечитал в ней заголовки: «Ерунда одна. Нет, это все не то. Как будто ничего не случилось». – «Если у тебя, Франц, в голове звон, то тебе в церковь надо сходить». – «Ах, оставь ты меня в покое со своими попами, куда они мне? Только вот – странное дело: как будто что-то слышишь, а посмотришь – и нет ничего». Он задумался. Цилли, ласкаясь, стояла рядом. «Знаешь, Цилли, пойду-ка я немножко пройдусь. На часок, не больше. Узнаю, не случилось ли что. Вечером выходят „Вельт“[457] и „Монтаг морген“[458], надо будет взглянуть, что там пишут». – «Ну уж ты со своими мрачными мыслями. Что там пишут? А вот: недалеко от Пренцлауерских ворот потерпел аварию грузовик ассенизационного обоза, и жижа вылилась на улицу. Или, постой-ка, еще новость: такой-то газетчик, меняя деньги покупателю, по ошибке дал ему сдачу правильно».

Франц рассмеялся: «Ну, я пойду. До свидания, Цилликен».

«До свидания, Францекен».

После этого Франц медленно спустился по лестнице с пятого этажа и своей Цилли больше уж никогда не видал.

Она прождала его в комнате до пяти. А так как он все не возвращался, то вышла на улицу и стала искать его по всем пивным до самой Пренцлауерштрассе. Он ни в одну не заходил. Но ведь он же хотел прочитать где-нибудь газету после этого глупого случая, когда