Читаем без скачивания Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

– от компенсаций за национализацию немецкой собственности в России. Страны возобновили дипломатические отношения[461]. Для Запада с подписанием Раппальского договора замаячила новая перспектива международной политики… По большому счету, Брокдорф-Рантцау и Штреземан совершенно не доверяли большевикам, но продолжали раппальскую политику только потому, что положение Германии как великой державы зависело, как казалось, от сохранения возможностей маневра по отношению к странам Антанты. Забавно, но лучшими не коммунистическими друзьями СССР в Германии были, наряду с рейхсвером и «Обществом друзей СССР», промышленники. Некоторые из них, как Петер Клекнер, Эрнст фон Борзиг, Эрнст Пёнсген, отправились весной 1931 г. в поездку по России, из которой они вернулись с большими надеждами и ожиданиями, поскольку им было обещано, что Советский Союз будет закупать в больших количествах оборудование для заводов. Правда, как раз эта поездка вызвала резкую критику в немецкой прессе, а международные отношения опять подверглись тяжелым испытаниям, когда СССР заключил в ноябре 1932 г. договоры о ненападении с Польшей и Францией. Это представлялось шагом к укреплению Версальской системы, хотя Сталин принадлежал к ее самым резким критикам[462].

Надо отметить, что накал критики капитализма Коминтерном был лишь немного сильнее, чем у правых немецких националистов, с тем отличием, что аргументировалась она не классовой борьбой, а иначе. «В Версале, – писал один из ведущих немецких консервативных публицистов Грюндель, – целая нация впервые была порабощена и обречена на эксплуатацию группой капиталистических держав. Не Карнеги, ИГ Фарбен, Шелл, Морган и другие тресты, а Версаль является выражением этого триумфа, до сих пор самого значительного триумфа современного капитализма»[463].

В качестве виновников немецких напастей к Версалю вскоре примкнули либерализм, евреи, марксизм… Ловко манипулируя этими понятиями в собственных политических целях, Гитлер лучше других смог использовать общенациональное стремление избавиться от травмы Версаля. В этом отношении ошибочным является суждение, что внешняя политика итальянского фашизма и германского нацизма строилась на утверждении агрессии – более точным является суждение о том, что в обеих случаях внешняя политика более базировалась на болезненном стремлении к преодолению чувства болезненной и унизительной национальной ущемленности и унижения, причиненных итогами Первой мировой войны. Гитлер уже в 1934 г. на одном из партийных собраний сказал, что «мы не чувствуем себя неполноценной расой, никчемной и бесполезной швалью, которую может попирать ногами любой, кому это вздумается. Напротив – мы ощущаем себя великой нацией, которой просто однажды не повезло, и она попала под водительство безумцев, но ныне этот великий народ вновь свободен от прежнего неожиданного наваждения»[464]. Особенно унизительным и подлым со стороны европейских держав было такое обращение с Германией по той причине, что так прежде обращались только со слаборазвитыми колониями в Африке – Алжиром или Сенегалом[465]. Эта затаенная обида немцев, их рессентимент были настолько глубоки и устойчивы, что о каком-либо примирении или сближении позиций бывших противников ради исправления этих ошибок не могло быть и речи. Нацистский, гитлеровский обскурантизм еще более усугублял положение. В представлении немцев «Versailles» был попыткой мирового сообщества поработить Германию, превратить ее в вассальное государство, сделать сателлитом держав. На все международные институции и учреждения в Германии смотрели крайне недоверчиво. Горечь от унижения Версаля была очень велика и способствовала идентификации многих немцев с ощущением их «отлучения от Запада», в конечном счете ростом влияния национализма. Эта горечь отражалась даже на ученых. Так, историк Герхард Риттер в своей биографии Лютера делал особый акцент на том, что Германия – это не страна Запада[466]…

Определенно есть доля истины в словах Фрица Штерна, что Первая мировая война открыла период беспрецедентного насилия и практически начала Тридцатилетнюю войну, в которой 1919 г. означал всего лишь ведение войны другими средствами[467]. С 1919 по 1922 г. в ЦВЕ велось более 20 малых войн, которые весьма слабо освещены в историографии, но которые были очень болезненными. Версальский договор, преследуя осуществление принципов самоопределения, фактически создал больше, а не меньше меньшинств, причем более яростных, вооруженных куда более вескими доводами в свою пользу[468]. Версаль снял крышку с кипящего зловонного котла национализма в ЦВЕ, и смрад от отвара распространился на всю Европу, пока сначала Гитлер, а потом Сталин опять не захлопнули ее силой[469].

Ради справедливости отметим, что главный инициатор Версальских решений Клемансо не был свободен в принятии решений, он находился под громадным прессом французского общественного мнения, которое определяли реваншизм и стремление иметь гарантии от немецкого нападения в будущем. Более того, Гитлер впоследствии заявлял, что, будь он французским патриотом, будь ему Франция так же дорога, как немецкому патриоту Германия, он поступил бы точно так же, как Клемансо. В какой-то степени все послевоенное развитие было следствием объективного развития событий, которое очень напоминало злой рок. С другой стороны, следует знать, что немцам с самого начала не хватило стремления приспосабливаться к обстоятельствам, которые, как известно, имеют свойство меняться, не хватало готовности к искренним компромиссам, которые с порога отвергались как предательские, изменнические… Ригидность лидеров правых граничила с абсолютным националистическим догматизмом, впрочем, для разрушения Версальской системы довольно много смог сделать министр иностранных дел Германии в 1923–1929 гг. Густав Штреземан. Его преждевременная смерть не позволила довести некоторые важные начинания до логического конца. В прошлом Штреземан был монархистом, сторонником экспансионистских планов в Первой мировой войне. На публике он проводил миролюбивую политику, но втайне стремился к возвращению былого германского величия. В его намерения входило возвращение утраченных в пользу Польши территорий, колоний, он мечтал о доминировании Германии в Европе. Однако Штреземан был реалистом и понимал, что у германского могущества есть пределы. В своих мечтах он видел Германию одной из могущественных европейских держав – одной, но не единственной! Разгромленную в Первой мировой войне Германию он сравнивал с Австрией после поражения от Наполеона. Как и Меттерних, он хотел вернуть своей стране былое могущество и престиж. Штреземан немало преуспел в этом, поскольку имел мужество проводить непопулярную политику[470]. Штреземан призвал к отказу от пассивного сопротивления Франции и позволил президенту Пуанкаре поверить в свою победу и германскую покорность.

16 октября 1925 г. был подписан договор в Локарно – Франция и Германия отказались от взаимных территориальных претензий и обязались уважать границы друг друга. К ним присоединились Бельгия, Италия и Великобритания. В 1926 г. Германию приняли в Лигу Наций, предоставив место постоянного члена Совета. Союзная контрольная комиссия, которая находилась на территории Германии и следила за процессом разоружения, была отозвана.

2.3. Политические структуры Веймарской республики

Конституции зарождаются и живут в