Читаем без скачивания Какого года любовь - Уильямс Холли

После лета, когда все выходные они разъезжали в фургоне по музыкальным фестивалям, официальным и нет, и лагерям протестантов, голодные и жадные друг до друга, кое‐как пережив неделю, чтобы в уикенд обняться, Вай и Элберт ухватились за возможность поселиться вместе, как полагается, когда освободилась комнатка в доме на Чосер-роуд, который они стали делить с Джимми, Мэл, Амитом и его подружкой Анитой. Так приятно было просыпаться в обнимку каждое утро – и двух пособий по безработице как раз хватало, чтобы это жилье оплатить.

Вай все свои силы употребляла, чтобы устроиться в газету, штатно или внештатно, а у Элберта всегда имелись на выбор несколько групп местных активистов, на которые можно было направить энергию. Он то заклеивал двери банков и корпораций в Кэнэри-Уорф, то проводил в сквотах, возникших по всему Южному Лондону, юридические семинары, чтобы сквоттеры знали свои права, если нагрянет полиция, то волонтерствовал в приюте для бездомных в Воксхолле. Добродушная приветливость и редкое умение установить контакт с кем угодно почти всегда обеспечивали ему возможность договориться даже с психами на героине, которые там обитали.

Но на что их совокупного пособия не хватало, так это на выплаты ипотечных платежей за бунгало родителей Вай. Перед тем как уехать в Лондон, Вай настойчиво повторяла маме и папе то, что внушала ей по телефону Мэл: дескать, после той большой статьи в воскресном выпуске “Индепендент” найти работу ей не составит труда, что даже внештатный сотрудник в Лондоне получает больше, чем она до сих пор в региональной “Вестерн мейл”, жалкие крохи. Но пока что фрилансерские заработки не реализовались, и другой работы у нее не было.

Так и вышло, что Элберт каждый месяц со всей охотой часть денег, поступивших от матери, отдавал Вай, чтобы она могла отправить свой взнос домой. Ангарад и Эвану она позволяла думать, что средства эти – плод ее журналистских трудов. “Считай это перераспределением средств”, – как можно беспечней сказал Элберт, чтобы Вай не так маялась от того, что пользуется чужими деньгами.

Принесли суши, и, глядя сейчас на Амелию, на то, с какой легкостью и уверенностью та держится, Вай прикинула, как бы Амелия отреагировала, если б они признались, куда на деле идут ее деньги. На бунгало в Абергавенни. Да отмахнулась бы, скорее всего, с непостижимой грацией, и все тут. И тут лицо Вай залило малиновым румянцем стыда: она представила, как разозлились бы, как, черт возьми, потрясенно и тихо разъярились бы ее родители, узнай они, что эти деньги, по сути, подачка этой позолоченной женщины, а не дочкина честным трудом заслуженная получка.

Это временно, сказала себе Вай. Только пока она не пробила себе дорогу. Но, конечно, она вполне отдавала себе отчет в том, что делает это и для того, чтобы защитить уязвленное чувство собственного достоинства: не хотелось раскрыться перед домашними, как тяжко ей приходится в этом Лондоне. “Что, Кардифф тебе уже не хорош?” – мрачно сказал Эван, когда она посвятила их в свои планы.

Вай подцепила на вилку ломтик холодного сырого тунца. Этот ломтик, чего доброго, стоит столько же, сколько ее мать зарабатывает в час продавщицей в магазине одежды. Она сглотнула, поморщившись, и Элберту показалось, что комок подкатил и к его горлу.

– Как Рози? Давно вы с ней виделись? – спросил он мать в попытке сменить тему.

– Рози – отлично. Буквально на прошлой неделе украсила цветами яхту, на которой мы устраивали благотворительный обед. И знаешь ли ты, что ее пригласили участвовать в оформлении свадьбы Джереми с этой, из королевской семьи – только бы вспомнить откуда, – кажется, из Дании…

Элберт лишь глаза закатил, глянув на Вай, а Амелия продолжала себе распространяться о светских мероприятиях, в оформлении которых участвовала или собиралась участвовать чрезвычайно успешная флористическая компания ее дочки, “Красные цветы”. Для Амелии Роуз, если сравнивать ту с Элбертом, была отпрыском более чем идеальным: пугающе успешная и безупречно ухоженная выпускница Оксфорда, невероятно талантливая и к тому же трудолюбивая, ко всему обладала еще и на редкость толковым и симпатичным мужем по имени Бенджамин, составившим себе состояние на службе в одном из тех банков, против деятельности которых Элберт регулярно протестовал.

Когда он повел Вай познакомить ее с сестрой, цветочный салон-магазин которой располагался на Кенсингтон-Черч-стрит, Вай по дороге резвилась. Редкие и несусветно дорогие цветы для свадеб “золотой молодежи”, открытий и презентаций? Очуметь. Если красный цвет ей и интересен, то лишь как отличительный цвет лейборизма, смеялась она.

Но к тому, что они в салоне Роуз увидели, Вай оказалась не готова: цветочная коллекция превзошла все ожидания. Роскошные каскады самых, по‐видимому, модных сейчас растений, названия которых Вай были неведомы, радовали глаз, как радуют его разноцветные слои мороженого в высоком стакане: груды плюшевых лепестков, розовых в кремовых брызгах; нежные завитки оранжевых и желтых цветков на длинных стеблях; эффектные копья, малиновые с бордовым, смягченные перистым зеленым папоротником.

Вай только ахать могла от изумления да глаза таращить, и сама себе посреди этой красоты в стоптанных кроссовках и мешковатом дырчатом джемпере казалась оскорбительно неуместной.

– В жизни своей не видела ничего подобного! Это просто… о-хре-ненно шикарно!

– О, спасибо тебе, дорогая! Мне ужасно приятно слышать, что ты так говоришь!

Роуз ринулась к ней, длинные ноги еще длинней благодаря каблукам и ладно скроенным черным брюкам, и сломала все представления о гламуре, заключив Вай в неуклюжее медвежье объятье.

– Боже, я просто умирала от желания поскорей с тобой познакомиться! Элберт только и говорит о том, какая ты замечательная!

Она повела их в винный бар, где Вай, сидя на хромированном табурете, поначалу чувствовала себя еще более неловко. Но ее дискомфорт вскоре был смыт дорогим шардоне, бутылку которого велела открыть Роуз, и редкой ее теплотой. Она задавала Вай вопрос за вопросом и самым заинтересованным образом выслушивала все, что та ей отвечала. О своих успехах она почти не рассказывала – и уж, конечно, не упоминала громких имен, которыми сейчас, в отсутствие дочки, с энтузиазмом разбрасывалась Амелия.

– Что ж, довольно об этом, – наконец сказала она, демонстративно укладывая палочки на золоченую подставку, как будто у нее иссякли материалы для хвастовства. – Лучше скажите мне, как у вас дела, Вай? По телефону Элберт мне ничего не рассказывает. Много ли у вас интересной работы теперь, когда вы обосновались в Лондоне?

– К сожалению, нет, немного. В журналистике, знаете ли, очень высокая конкуренция. Но я справляюсь. – Брусочек суши, обернутый водорослью, скользкой от соевого соуса, выскочил из палочек Вай.

Амелия вдумчиво кивнула, придав лицу выражение нейтрального оптимизма. Элберт видел, что мать тщится понять, скромничает Вай или спасает лицо, смягчая положение дел.

Его всегда удивляло, когда Амелия проявляла душевную тонкость. Втайне он все еще ждал резких суждений по пьяни и отсутствия такта. Поневоле вспомнилось, как она вмазала его первой девушке, шестнадцатилетней, когда та неосторожно явилась с опозданием на званую вечеринку в саду: “А ты была бы хорошенькой, если б не этот твой нос”.

– На мой взгляд, та большая статья про лесные протесты, не помню, как она называлась, была хороша, – задумчиво произнесла Амелия. – Ничего похожего на прочий вздор по тому же поводу. Да! Представь себе! Я правда за этим слежу, – повернулась она к Элберту. – Знаете, я ведь в самом деле очень живо интересуюсь тем, чем мой сын занимается, вопреки тому впечатлению, которое ему угодно об этом создать. Я хочу понять! А он от меня таится.

Элберт, вздохнув, промокнул губы льняной салфеткой.

Вообще‐то он пытался рассказывать ей о протестных кампаниях и лагерях. И всякий раз, когда это случалось, она витийствовала – вот в точности как сейчас – или приставала с дурацкими вопросами вроде того, куда они там ходят в туалет. Или твердила как заведенная, что, как бы они ни старались, дорогу все равно построят, как запланировали, будто он сам этого не знал.