Читаем без скачивания В южных морях - Роберт Стивенсон

28 июля, воскресенье. Караити пришел просить о повторении «призраков» — это слово стало общепринятым — и после того, как получил обещание, повернулся и покинул мой скромный кров, даже не попрощавшись. Выказывать обиду я счел

неразумным; прошедшие времена были слишком тяжелыми, нынешние оставались неопределенными, а сын королевы Виктории обязан был поддерживать честь дома. Я был ослом в львиной шкуре, я не мог рычать на языке островов Гилберта, но был способен вызывающе смотреть. Караити заявил, что не хотел никого обидеть, извинился убедительно, искренне, на джентльменский манер, и тут же успокоился. Показал нам кинжал и объявил, что придет назначить цену за него завтра, потому что сегодня воскресенье, подобная щепетильность язычника удивила меня. Он сказал с проказливым видом, что этот кинжал «хорош для заклания рыбы», и мы решили, что он говорит о двуногой рыбе. По меньшей мере странно, что в Восточной Полинезии слово «рыба» является общепринятым эвфемизмом для обозначения его острова, Караити позвал двух вассалов, дожидавшихся его снаружи, и они определили ее в четыреста пятьдесят человек, но (добавил весело Караити) скоро будет гораздо больше, потому что все женщины в интересном положении. Задолго до того, как мы расстались, я совершенно забыл о его оскорблении. Однако он помнил о нем, и по весьма любезному побуждению нанес нам на другой день долгий визит, а уходя, церемонно распрощался.

29 июля, понедельник. Наконец-то настал великий день. Вскоре после полуночи тишину нарушили хлопанье в ладоши и монотонное пение о Ней Камаунаве, меланхоличный, медленный и несколько угрожающий такт временами нарушался грозными криками. Небольшую группу людей, праздновавшую таким образом в ночные часы, видели среди дня резвящейся на лужайке совершенно голой, но никто на них не обращал внимания.

Вокруг летней гостиной на искусственном островке, защищенной от мерцающей лагуны, сновали оживленные мужчины и женщины. Внутри она была забита островитянами всех возрастов и размеров, во всякой степени обнаженности и наряженности. Сидели мы так тесно, что как-то у меня на коленях оказалась весьма красивая женщина, два маленьких постреленка упирались мне в спину ногами. Там могла находиться матрона в полном убранстве холоку, в шляпе и в цветах; ближайший сосед в ближайший удобный миг мог сдернуть лямки с ее полных плеч и обнаружить монумент плоти, скорее раскрашенный, чем прикрытый тонким риди. Маленькие леди, считавшие себя слишком важными, чтобы появляться голыми на столь шумном празднестве, останавливались снаружи у всех на виду, держа в руке миниатюрные риди, через минуту они входили полностью одетыми в концертный зал.

В обоих концах вставали петь, а потом садились отдыхать сменявшие друг друга труппы певцов, приехавшие с Кумы и Малого Макина на севере, из Бутаритари и прилегающих деревушек на юге; обе труппы обращали на себя внимание показной варварской роскошью. Посередине, между этими соперничающими лагерями трубадуров, стояла скамья, на ней восседали король с королевой. Фута на два-три повыше зрителей, теснившихся на полу, — Табуреимоа. Как обычно, в полосатой пижаме, с надетым на плечо ранцем, где наверняка (по островной моде) лежали пистолеты, королева в пурпурном холоку, с распущенными волосами, с веером в руках. Скамья была повернута к приезжим, что являлось продуманной формой вежливости, и когда петь наступала очередь бутаритарианцев, этой паре приходилось поворачиваться на скамье, положив локти на ограду и являя нам зрелище своих широких спин. Царственная чета время от времени успокаивала нервы курением глиняной трубки, величественность ее усиливалась винтовками пикета телохранителей.

Сидя на полу за королевскими спинами, мы выслушали несколько песен с обеих сторон. Потом монарх с супругой и телохранителями удалился, и сына королевы Виктории с ее снохой шумными возгласами пригласили занять опустевший трон. Гордость наша, пожалуй, чуть поумерилась, когда к нам присоединился белый бродяга; но вместе с тем я был доволен, потому что этот человек более-менее владел языком туземцев и мог дать какое-то представление о теме песен. Одна была патриотической и бросала вызов апемамскому Темнубоку, грозе этих островов. В одной смешивались посадка деревьев таро и праздник урожая. Некоторые песни были историческими, там поминались короли и достославные события времен их правления, такие как попойка или война. Одна, по крайней мере, представляла собой драму семейных интересов, ее блестяще исполнила труппа из Макина. Речь в ней шла о человеке, который лишился жены, сперва он оплакивает ее, потом ищет новую: первые куплеты (или действия) исполняют одни мужчины, но под конец появляется женщина, которая лишилась мужа, и, полагаю, эта пара утешает друг друга, потому что конец показался счастливым. О некоторых песнях мой переводчик лишь кратко сказал, что «они вроде о бабах»; догадаться об этом я мог бы и сам. Каждая сторона (должен отметить) была усилена одной-двумя женщинами. Они все были солистками. Присоединялись к выступлению не очень часто, но стояли в глубине сцены незанятыми и выглядели (в риди, ожерельях, с причесанными волосами) совсем как европейские балерины. Когда песня бывала в какой-то степени неприличной, эти дамы выходили вперед; и было странно видеть, как после каждого выхода premiere danseuse[54] делала вид, будто охвачена стыдом, словно ей пришлось пойти дальше, чем она собиралась, а ее помощники изображали, что прогоняют ее как опозорившуюся. Подобные притворства сопровождают некоторые поистине непристойные пляски на Самоа, и там они вполне уместны. Здесь другое дело. Возможно, слова в этом откровенном мире были достаточно непристойными, чтобы вогнать ломового извозчика в краску; и самой непристойной чертой было это разыгрывание стыда. К этим сценам женщины обнаруживали некоторую расположенность; они были цветущими, опрятными, акробатичными, временами очень забавными и некоторые красивыми. Но главное в представлении не женщины-артистки; существует целая пропасть между ними и коленцами, влюбленными взглядами, безумными лицами, которыми мужчины-танцоры очаровывали нас до самого конца этого балета островов Гилберта.

Почти с самого начала было ясно, что бутаритарианцы потерпели поражение. Я бы счел их даже хорошими исполнителями, если бы перед глазами не было другой труппы, подправлявшей мои критерии и постоянно напоминавшей о «еще чуть-чуть, и как это много». Поняв, что оплошали, бутаритарианские певцы смутились, стали допускать промахи и терять самообладание; среди этой неразберихи незнакомых интервалов я сам не обнаружил бы промахов, но зрители сразу же замечали их и принимались шикать. В довершение всего макинская труппа начала поистине превосходный номер. Не знаю, о чем шла там речь, я был так поглощен им, что мне было не до расспросов. В одном действии часть хора пищала каким-то странным фальцетом, очень напоминавшим звучание европейского оркестра, в другом танцоры, высоко подпрыгивая с распростертыми руками, вновь и вновь проходили сквозь ряды других танцоров с необычайными быстротой, ловкостью и юмором. Более забавного эффекта я ни разу не видел, в любом европейском театре этот номер покорил бы весь зал, и островные зрители громко хохотали и аплодировали. Для соперничающей группы это переполнило меру, и они забыли о порядочности. После каждого действия или балетной фигуры исполнители замирали на миг, потом возвещали о начале следующей тремя хлопками в ладоши. Когда весь балет завершился, они сели, и для соперников это послужило сигналом встать. Но все правила уже были нарушены. Во время интервала, вызвавшего громовые аплодисменты, бутаритарианцы подскочили и в высшей степени неделикатно начали собственное представление. Странно было видеть изумленно глядящих макинцев; я видел, как один тенор в Европе смотрел с таким же абсолютным достоинством в шипевший зал, но вскоре, к моему удивлению, они успокоились, оставили незавершенную часть балета, сели на места и дозволили своим неблагородным противникам продолжать и закончить. Тех ничто не удовлетворяло. При первом же интервале бутаритарианцы вмешались снова, макинцы, разозлясь в свою очередь, последовали их примеру, и две труппы танцоров оставались стоять, непрерывно хлопали в ладоши и регулярно перебивали представление соперников при каждой паузе. Я ждал, что с минуты на минуту начнется драка, а наше положение в середине было в высшей степени нестратегическим. Однако макинцы нашли лучший ход: после очередного бутаритаринского вторжения они повернулись и вышли из здания. Мы последовали за ними, во-первых, потому, что это были артисты, во-вторых, гости, с которыми низко обошлись. Многие из наших соседей сделали то же самое, поэтому дамба была заполнена от начала до конца процессией ушедших, а бутаритарианский хор остался петь в пустом зале для собственного удовольствия, получив очко и потеряв слушателей. По счастью, ни единого пьяного не было; но где еще, будь зрители пьяными или трезвыми, столь неистовая сцена могла бы завершиться без драки?