Читаем без скачивания Воспоминания о Бабеле - Исаак Бабель

Из других писем видно, что мечта об Одессе и Ближних Мельницах не оставляла его ни на один день.

«Жилец я буду удобный хотя бы тем, что в Одессе смогу жить всего только несколько месяцев в году, — сообщал он, но тут же добавлял тревожно: — Но не явится этот плюс минусом, не может ли кто-нибудь возразить против такого неполного, что ли, использования жилплощади?»

И вот наконец из Одессы в Москву пришло желанное сообщение. Черновик маминого письма лежит сейчас передо мной.

«Срок освобождения флигелька между 15 мая и 1 июня. Скорее первое, писала она. — Внутри флигель в полном порядке. Сливы, черешни и вишни возле него прекрасно цветут, и Вы летом будете кушать фрукты прямо с дерева… Дети мои со мной это лето не живут, так что и время и материнские заботы, не использованные ими, могут быть обращены на Вас. У меня будет жить сестра, которая будет мне в этом помогать. Надоедать мы Вам не будем, а кормить фаршированными перчиками и прочим — сможем. Вот такие дела».

В ответ на это письмо из Москвы на Ближние Мельницы, полетела телеграмма:

«Счастлив возможности быть вашим соседом ближайшие дни напишем с Таней подробно сердечный привет. Бабель».

Вслед за телеграммой от него пришло в Одессу большое письмо, написанное в Переделкине 21 июня 1938 года:

«Занимаюсь несвоевременными делами. Литфонд предоставил мне домик в загородном поселке писателей, и я приготовляю его для зимнего жилья. Затем — ликвидация на несколько месяцев московских дел, чтобы можно было поехать в Одессу; ликвидация сложная и займет, вероятно, еще целый месяц. О приезде своем я уведомлю Вас заблаговременно. Сей числящийся за мной флигелек очень поднял мой дух; Достоевский говорил когда-то: „Всякий человек должен иметь место, куда бы он мог уйти“, — и от сознания, что такое место у меня появилось, я чувствую себя много уверенней на этой, как известно, вращающейся земле. Что касается потребностей, то они простейшие и элементарнейшие: стол, кровать или диван, шкапик и два-три стула. Единственное, пожалуй, не элементарное, — это потребность в темной занавеске, чтобы солнце не будило слишком рано… Я написал о занавеске и подумал, что на Ближних Мельницах очень могут быть ставни, и забота о занавеске может быть лишняя…

Я уже недели две за городом… Смотрю, как здесь медленно, чахло, поздно распускается растительность, как трудно выходят цветочки под сумрачным небом без солнца (только вот дождь, зарядил на десять дней!) и не могу не думать о Ближних Мельницах.

Очень прошу Вас кланяться от меня всем чадам и домочадцам.

Искренне Вам преданный И. Бабель».

Это было его последнее письмо.

Поселиться на Ближних Мельницах ему не пришлось, и ни разу не разбудило его во флигельке ранним утром солнце — судьба сложилась иначе.

Бывая в Одессе, я приезжаю иногда на Ближние Мельницы и смотрю через забор на дом, где прошло детство и где жила и умерла моя мать. За домом, в густой зелени старых черешен и слив, краснеет крытая черепицей крыша «заветного» флигелька.

Часто смотреть на дом своего детства я не в силах. Могу только повторить сказанные Бабелем слова: «Я так люблю этот дом, что не позволяю себе приходить к нему каждый день…»

Прошло много лет. И вот однажды мне позвонила Антонина Николаевна, вдова Бабеля, и сообщила, что из Парижа приехала Наташа, дочь Исаака Эммануиловича от первой жены.

— Сестры только сейчас впервые познакомились, — сказала Антонина Николаевна. — Я думаю, вам будет интересно увидеть Лиду и Наташу вместе…

Дочь Бабеля Лиду я знала, помнила ее еще девочкой. В пору первой встречи сестер Лида уже закончила Московский архитектурный институт.

Наташа родилась и выросла в Париже, а работала тогда преподавателем в Сорбонне. От Антонины Николаевны я узнала, что Наташа приехала в качестве переводчицы на французскую выставку: работа эта привлекла ее возможностью побывать в Москве и познакомиться с сестрой.

И вот осенним вечером я оказалась у небольшого двухэтажного, похожего на коттедж дома в Николо-Воробинском переулке, где когда-то бывала так часто. В комнате Антонины Николаевны уже собрались несколько близких друзей Бабеля, с ними сидела Лида. И снова я поразилась ее необыкновенному сходству с отцом.

Это сходство не казалось прямым «отпечатком с оригинала», как иногда бывает, а волшебно таилось в прелестном и нежном девичьем лице, поминутно вспыхивая в улыбке, в повороте головы, в походке, движеньях, жесте… Отца Лида потеряла, когда была маленьким ребенком, и, конечно, не знала и не могла помнить его привычек. Но, как рассказала мне Антонина Николаевна, в первом же классе школы Лида, садясь за парту, подкладывала под себя правую ногу точно так же, как это делал отец, и, несмотря на замечания учительницы, так и не избавилась от этой привычки…

По характеру же Лида, как мне казалось, походила на мать: мягкость, спокойствие взгляда, сдержанность — все напоминало в ней Антонину Николаевну.

Собравшись в небольшой комнате, мы оживленно разговаривали, — многие из нас давно не видели друг друга. Наташи еще не было: она задержалась на выставке.

Наконец внизу раздался звонок, и я услышала звучный и сильный женский голос, по лестничным ступеням быстро застучали высокие каблуки… Наташа поднималась по лестнице. Сердце мое замерло от волнения: я никогда не видела старшей дочери Бабеля и знала ее только по его рассказам.

Открылась дверь, Наташа вошла.

Высокая, статная, с пышными, рассыпающимися каштановыми волосами, она вошла в комнату быстро, окинув всех присутствующих веселым и внимательным взглядом. Рукава платья, с элегантной небрежностью подтянутые вверх, открывали длинные сильные руки, румяные губы улыбались, женственные плечи были откинуты назад…

Ни одна ее внешняя черта не напоминала отца. Это была вылитая мать Евгения Борисовна в молодые годы.

Но едва Наташа заговорила, как я тотчас же узнала в ней отца.

Все было в ней от отца: живость, наблюдательность, юмор, открытый интерес к людям, уменье входить в их жизнь… Позже я узнала в Наташе еще одну черту: от отца она унаследовала любовь к некоей таинственности, к маленьким секретам, раскрывать которые ей казалось неинтересным. Об одном примере этого мне хочется рассказать отдельно.

Во время своего пребывания в Москве Наташа хотела повидать многих друзей отца. Валентин Петрович Катаев пригласил ее к себе. По просьбе Наташи я повезла ее к нему в Переделкино.

Когда мы остановились у ворот катаевской дачи, я сказала Наташе, что поставлю машину чуть дальше, чтобы не мешать движению, а сама пойду к своему другу Льву Кассилю, который жил на той же улице, где Катаев. Я объяснила ей, что Кассиль и Катаев хорошо знакомы, часто встречаются и Валентин Петрович поможет ей меня найти.

У Кассиля я просидела несколько часов. Уже стало смеркаться, а Наташа все не появлялась. Как я знала, у нее были билеты в театр на Таганке; из Переделкина на Таганку путь не близкий, и пора было выезжать. Я решила пойти за Наташей.

Когда я вошла в уютный и теплый катаевский дом, все сидели за обеденным столом, беседа была в разгаре, и Наташа, веселая и оживленная, словно и не помышляла о возвращении в Москву. Хозяева встретили меня радушно, но с первого же взгляда было ясно, что мое появление для них совершенно неожиданно.

— Разве Наташа не сказала вам, что я привезла ее сюда, а сама пошла к Кассилю? — удивленно спросила я Валентина Петровича. В первый раз об этом слышу! — ответил он. — Когда я спросил, кто ее привез в Переделкино, Наташа ответила: «Одна дама…»

Эта маленькая забавная история только подтвердила то, что я уже почувствовала: удивительное внутреннее сходство дочери с отцом…

Но вернемся к первой встрече с Наташей в Николо-Воробинском переулке.

С неизъяснимым волнением вглядывалась я в лица двух сестер. Никогда не встречавшиеся в детстве, сестры подружились с первой же минуты, словно их притянуло друг к другу магнитом. Они шутили, поддразнивали одна другую, увлеченно переговаривались; их отношения пленяли своей естественностью и легкостью, за которыми угадывалась нежность.

Им было бесконечно интересно находиться рядом — этим двум, очень разным по внешности, никогда не видавшимся ранее сестрам, — интересно находиться рядом, разговаривать, расспрашивать, узнавать все ближе, все глубже друг друга, открывая каждый раз нечто новое в далекой и родной душе. И, глядя на них, я не могла не думать о том, как легко и счастливо включился бы в разговор дочерей отец, как светились бы юмором его глаза, как поглядывал бы он на них, покачивая головой, с лукавой усмешкой, со скрытой гордостью…

…Была уже ночь, когда я вышла из комнаты в Большом Николо-Воробинском, который был совсем не большим, а изогнутым маленьким переулком, вьющимся, как тихий ручей, от шумной улицы. Стоя напротив подъезда, я долго глядела на окна дома, вспоминая всех, кого когда-то здесь встречала. Ночь была лунной, длинные тени дрожали на асфальте, над крышами блестели осенние звезды, отблеск луны лежал на крыле машины…