Читаем без скачивания Дорога в снегопад - Антон Уткин

— Сиреневый, — хохотнув, уклончиво ответил он.

Явиться с Антоном в одно из подобных заведений значило обречь себя на изнурительное общение с его многочисленными знакомыми, которые встречались ему повсюду и в любое время. Пожалуй, только кофейни сети «Шоколадница», где за своими нехитрыми секретами коротают вечера вчерашние старшеклассницы, могли обеспечить ему несколько минут одиночества и отдохновения.

Но в этот пятничный вечер они оказались «У наркома», и запасники его доставляли. Сначала к Антону и Пьеро подсел в дребедину пьяный человек в кепке, стилизованной под пацанскую, и сначала было не очень понятно, с кем из них троих, включая Алексея, он водит знакомство. Выяснилось, впрочем, что Пьеро имел некогда к нему отношение.

Некоторое время Алексей, отвыкший от московских нравов злачных мест, наивно надеялся, что Пьеро и человек в кепке покинут их с Антоном и они спокойно смогут поговорить о Кире, но не тут-то было. В компанию влились собиравшиеся было уже уходить двое относительно пожилых кинематографистов, в последний момент так некстати заметивших Антона. Кинематографисты щедро делились подробностями кинематографического бытия, почем зря кляли Никиту Михалкова, призывали Антона и, само собой разумеется, Алексея в свидетели перенесенных ими обид и, целомудренно поколебавшись, заказали еще по пятьдесят.

И очень скоро Алексей уже плохо соображал, где он, что с ним и кто все эти бодрые люди вокруг. Сидеть было неудобно, поддерживать разговор не получалось, главным образом потому, что никакого разговора тут быть не могло, поэтому Алексей молча тянул пиво, глядя, как за окном блестит ночной асфальт. Какая-то нетрезвая девушка, вышедшая то ли от «Наркома», то ли из соседней «Рукавицы», вдруг обронила сумочку и под внимательный, заинтересованный взгляд Алексея собирала ее содержимое с глянцевого асфальта. Потом из глубины переулка высунулась автомобильная морда и уперлась девушке в оттопыренную попу желтыми столпами фар, а потом Алексей из гвалта голосов выловил одну любопытную фразу, заставившую перенести внимание извне в само помещение:

— Пускай живут, пока живется, пускай лиловый локон вьется на поседевшей голове, — громко декламировал какой-то совершенно нетрезвый человек, самозахватом занявший место удалившегося на перерыв Пьеро.

Впрочем, дослушать не удалось, так как в этот момент позвонил Угодников и восторженным голосом объявил, что Ната Лабурцева наконец ответила по существу. Угодников оказался совсем рядом, в Публичной библиотеке, и Алексей рассказал, как добраться до «Наркома».

Угодников со своим неизменным портфелем появился как раз тогда, когда Пьеро заканчивал свой третий комиссарский выход, и воззрился на все происходящее с тем самым выражением недоуменного ужаса, посетившего его лицо во время стычки в университетском интернет-кафе.

После концерта Пьеро смыл с себя грим, содрал кожанку и присоединился к их компании в довольно элегантном пиджаке, совсем не в том, которым он так рискованно и бесстыдно покрыл иностранцев. Он оказался довольно интеллигентным и знающим парнем, как сказал Антон, сыном какого-то профессора, и Угодников даже знал этого профессора, и было совершенно непонятно, с какой целью избрал он всех этих Сонек и Мурок в свой репертуар.

Мало-помалу компания на время рассосалась, и Угодников с Алексеем остались одни. К Угодникову словно вернулся дар речи.

— Вот я в одной статье прочитал. Очень верно ведь написано. Про нас, в общем, Алеша. — Он открыл портфель и попытался найти нужную газету или журнал, но газеты попадались все не те. — Ну, в Интернете, наверное, прочитал, — решил в конце концов Угодников. — Тогда своими словами. Там речь шла примерно о том, как изменилась за последние пятнадцать лет интеллигенция. Так вот. Между правящим слоем и безразличным народом стоит новый интеллектуальный класс, который можно назвать постинтеллигенцией. Этот класс оформился в девяностые; его идеология при Путине почти полностью вытеснила классический русский интеллигентский дискурс, предполагавший наличие у образованного человека чувств гражданского долга и вины перед забитым русским народом. Философия постинтеллигенции, которая при гламурном авторитаризме диктует интеллектуальную моду и повестку дня, сводится к следующему: не надо переживать о народе, потому что интеллигентские переживания не принесли народу и самой интеллигенции ничего, кроме страданий и зла; гламурный авторитаризм хорош тем, что оставляет нетронутыми бытовые свободы — дежурную бутылку виски и поездку за границу, освобождая интеллектуала от любой и всякой ответственности за положение дел в стране и состояние общества; вполне возможно, что Россию ждет катастрофа, но, поскольку мы все равно не в состоянии ее предотвратить, воспользуемся же нашим правом обо всем этом не думать.

— По-моему, все это Джордж Оруэлл прекрасно описал «Во чреве китовом», — заметил Алексей. — Традиционно расцветает в интеллектуальной среде в предкатастрофические времена.

— Да, но в России такого никогда не было, — возразил Угодников. — Душно, Леша, — подвел он итог и вздохнул. — Мы, интересно, интеллигенция? — задумался он.

Алексей пожал плечами.

— По образованию — как будто, — сказал он равнодушно, но после небольшой паузы мысль его заработала. — Да, согласен, — сказал он, — но была и другая интеллигенция, труженица, шла в народ, трудилась в земствах, лично для себя выгод особенных не искала. И при советской власти такая была. Но та, о которой речь, — оно конечно. Здесь не поспоришь. Кроме страдания и зла ничего она не принесла ни в семнадцатом году, ни в девяносто первом. Эгоистична она. Думала так: вот раз я выучилась, чисто стала ходить, как Иван Алексеевич, помнится, писывал, в Европу съездила, так дайте мне немедленно такую же жизнь европейскую. Вот вынь да положь. А не получается. А кто виноват? Да народ, быдло. Не доросло.

— А как же соборность? — робко возразил Угодников.

— Соборность? — рассмеялся Алексей. — Да нет никакой соборности. Сорбонность есть. Миф же это очередной. Русский русскому lupus est. Вот у этих, — он показал на азиатскую обслугу, — есть. А у нас нет. И социальной солидарности поэтому нет. Сначала триста лет своих же крестьян в крепостном праве держали, потом потащили их в свои иллюзии и хотения, а потом же их и обвинили, дескать, не доросли до демократии, да и вообще рылом не вышли, а потом и вовсе бросили. Где ж тут соборность? А вы-то что сделали, чтобы они доросли?.. — Алексей разгорячился и раздражился. — Ты знаешь, у меня в армии случай был. Только служить начали, в учебке дело было, ночью марш-бросок бежали. В РД, как положено, песочку килограмм десять, автомат, подсумок, ну, короче, все прибамбасы, чтоб служба медом не казалась. Ну вот бежим. Половина — нормально, а половина поиздыхали. И на ремнях их даже уже не утянешь. Подъезжает ГАЗ шестьдесят шестой, сержант там у нас был свирепый, просто зверь, Кожухарь. Голос как сирена. И говорит так неожиданно ласково: «Те, кто бежит, молодцы, с ними, мол, и так все ясно. Поэтому они загружаются в машину и едут в расположение. А с этими недоносками недоделанными мы тут еще позанимаемся». Вот чувствую, — Алексей постучал сахарницей о столешницу, — что подвох какой-то, а понять не могу. «Так что, говорит, кто чувствует, что добежит, тот садится. Полвзвода село, и я, главное, сел, — Алексей стукнул сахарницей еще громче, — а те остались. ГАЗ метров двадцать проехал и встал. Команда нам: «К машине!» Высыпались, построились. Кожухарь-то и говорит нам уже своим обычным, аки лев рыкающий: «Вы что же, чмыри, товарищей своих хотели бросить? В самом деле подумали, уроды, что лучше их? Запомните, у нас своих не бросают». До рассвета потом отжимались. Причем все. Усваивали эту простую истину. — Алексей весело глянул на Угодникова: — Понял притчу?

— Н-да, — задумчиво протянул Угодников. По выражению его лица — несколько скептического — Алексей лишний раз убедился, что товарищ его человек вежливый и тактичный.

— Понимаю, — сказал Алексей, — не мне об этом толковать. Я на родину водку пить приезжаю. А вот ты молодец.

— Ну я-то что, — потупился Угодников, и осталось непонятным, почувствовал ли он себя польщенным или обделенным.

— А зачем я, Коля, тебе это рассказал? — пьяно удивился Алексей.

— Ты не мне это рассказал, — помедлив, проницательно сказал Угодников. — Ты себе это напомнил.

Мысль, которую содержал в себе ответ Угодникова, еще не успела до конца проникнуть в расслабленное сознание Алексея, как снова раздался зычный голос поэта, и Угодников, непривычный к клубной жизни, счел своим долгом прекратить разговор и выслушать стих, который на этот раз имел некоторую тенденцию к музыкальности.

— Сно-ова-а как диковинная ры-ыба… Сно-ова я в объятьях осьминога… Осень, безобразна и сварлива, гонит зиму с моего поро-ога…