Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

Солдаты внизу увидели их И поднялись, не зная, что им делать. Волков рукой махнул им из-за маршальской спины: «Мол, вольно, продолжайте…»

— А ведь они варят что-то… — сказала Наташа.

Спустя двадцать минут — после обоюдной неловкости — сидели они в кубрике катера и солдаты с той удивительной спокойной неторопливостью, что бывает именно у бывалых солдат, угощали их ухой. Перед маршалом, Волковым, перед Марией Сергеевной на газете лежал хлеб и деревянные ложки. И когда начали было есть, старший солдат поглядел на младшего. Младший на старшего. Потом старший глянул на маршала.

А тот вдруг, усмехнувшись, сказал:

— Давай, давай, что там припас… Генерал тоже примет… Так я говорю, Волков?

И Волков сказал:

— Давайте, ребята…

Старший достал флягу, взболтнул над ухом, почти не булькнуло — полна была фляга.

Волков даже крякнул негромко.

— Так мы не в один прием собирались, — совсем осмелев, сказал старший солдат. — По маленькой. Старший лейтенант, дабы не пили, йоду плеснул. А я секрет знаю.

Солдат достал из буфета специального назначения фужеры (там вообще был столовый сервиз, но ели они из своих железных мисок и своими ложками, деревянными, расписными когда-то. И гостям своим такие же дали.). И в тот, что перед маршалом поставил, плеснул из фляги коричневого. Потом из кармана гимнастерки достал порошок, развернул толстыми негнущимися пальцами и всыпал в фужер. На глазах жидкость в нем просветлела до хрустальности. Солдат взял фужер за тонкую ножку и пригубил деликатно. А ставя на место, сказал с достоинством:

— Самое что ни на есть. Не извольте беспокоиться.

— Ну и ну… — усмехнулся маршал.

— Только вот разбавлять нельзя — больницей будет пахнуть…

Чуть покачивало катер волной по корме. Хрустело под ногами днище, трущееся о прибрежный песок. Для Натальи все происходящее было словно откровение: и лица солдат, сдержанные и грубые от ветра и солнца, и руки их, делающие свое дело неторопливо и точно, и запах, исходивший от них, запах реки и дыма, и железная миска с большими кусками вареной кеты.

И когда все собрались выпить, маршал теплыми какими-то глазами глянул на солдата сбоку и сказал:

— Ну, чтоб дома не журились, чтоб служилось добре…

Наташа сказала:

— И мне.

— Не дури, Наташка, — сказал Волков, — это спирт.

— И мне… — повторила она и умоляюще добавила: — Хоть капельку.

Солдат уронил для нее в фужер несколько капель и вспомнил, что воды нет — запивать. Глянул вопросительно на маршала. Тот понял и кивнул в сторону Натальи. Солдат отлучился на мгновенье и принес кружку, полную до краев.

Вот и Володька принадлежит к этим людям. И от этой мысли, более чем от спирта, огнем разлившегося по всему телу, ей стало славно и удобно здесь. И она всем существом прислушивалась к темнеющему за переборками катера вечеру, ожидая, что зазвучит голос Володьки. Ведь должен же он прийти к товарищам своим. Но голоса его она так и не услышала. Между тем Володька был здесь. Прошелся вдоль берега, хрустя по гальке начищенными до блеска сапогами, постоял в отдалении над водой и поднялся наверх.

…К вечеру прибыл Артемьев. Без своей Варвары, один.

Здороваясь с Марией Сергеевной, спросил:

— Вы еще не говорили с ним, Машенька?

Она молча покачала головой. Артемьев помолчал, хмуря брови, подумал, все еще не выпуская ее ледяной руки из своей большой, мягкой и теплой. Потом похлопал ее руку: мол, ничего… Обойдется. Но и он увидел в Марии Сергеевне полное отсутствие боязни сказать мужу о происшедшем. И скоро в гостиной зажурчал его хрипловатый, домашний баритон.

Потом Мария Сергеевна отыскала Наталью. Та была наверху, лежала на тахте лицом вверх, не зажигая света.

— А тебе, Наташа, пора домой… Тебе завтра вставать рано. И если ты останешься здесь — не успеешь.

— Опять на автобусе? — глухо спросила в темноте Наташа.

Поколебавшись, Мария Сергеевна ответила:

— Проси отца…

И в ее голосе Наташе послышалась усталая отчужденность.

— Чудная ты, мама… Ну что особенного? Да я сама скажу этому…

— Нет, сама ты ничего не скажешь. Мала еще, голубушка. Спрашивай у отца.

Наталья спустилась вниз. И отец, выслушав ее, сказал:

— Позови-ка Володю.

Володя появился на пороге. Доложил с непроницаемым лицом, глядя прямо перед собой. А у Натальи все похолодело внутри.

— Отвези ее, Володя. Если хочешь — оставайся в городе. Но к восьми утра ты должен быть здесь.

Она швырнула на заднее сиденье рюкзак, подумала, склонив голову, и решительно села рядом с Володькой. И он в то же мгновенье резко взял с места.

— Вот что, братцы, — сказал маршал. — С дороги я, и не молод уже. Определили бы вы меня на постой. И сами отдыхайте. Рано проснешься, Волков, приходи. Я с петухами встаю…

Приближалась трудная минута. За всеми этими хлопотами — разговорами, прогулкой, ужином, проводами Натальи — Мария Сергеевна несколько забылась. И клиника, все время звучащая в ней, словно отодвинулась куда-то. Она было начала обретать свое прежнее легкое состояние. И она в тайне от самой себя даже радовалась этому. Но вот теперь ей предстояло остаться с любимым человеком один на один после долгой, такой долгой разлуки. И она испугалась. А спрашивается — чего? Чего нужно бояться?.. Так мысленно Мария Сергеевна спрашивала себя и не знала, как ответить.

Понимала одно: не близок он ей, хотя и желанен. Не хотела, чтобы он видел в ней прежнюю женщину. А какая она новая стала — не знала сама. Женщина должна знать себя. Даже в самые беспамятные мгновенья должна быть в ней тайна, неизвестная никому и известная только ей.

…— Ну, здравствуй, Машенька, — сказал Волков, притягивая за плечи жену и целуя ее тихо, одним дыханием в упадок рта.

— Здравствуй, Миша, — ответила она.

Волков, сдерживая стук собственного сердца, стоял, вдыхая милое, родное душистое тепло. Только от одного этого запаха, от этого тепла, едва прикрытого пушистым серым платком, у него перехватывало дыхание. И он, склоняясь лицом туда, где платок открывал слепящую даже в полутемной комнате кожу над ключицами, подумал: «Сколько надо прожить с женщиной, чтобы она сделалась такой бесконечно желанной! Ведь почти двадцать лет…»

В доме было тихо, только сквозь открытое окно веяло осенним, едва ощутимым холодком и запахом опавшей листвы. Волков все крепче и все властней обнимал жену. И в ней помимо воли ее и помимо сознания ожило притаенное, припрятанное желание. Но она не подняла рук, а все так и стояла, безвольно опустив их, покорная и чужая. И думала в отчаянии: «Ну неужели он ничего не видит, неужели он ничего не понимает».

Она знала, что потом, после того, что сейчас произойдет, он встанет. И, большой, сильный, будет бодро ходить по комнате, закурит, и ей опять не будет места в его жизни. А если будет, то где-то на самом краю.

И, уже готовая покориться, сломленная своим собственным желанием и любовью к нему, она вдруг вспомнила об Ольге.

— Миша… — задыхаясь, словно вынырнув из глубины, где долго была, прошептала Мария Сергеевна, — ты ничего не знаешь… Миша, милый… Ну подожди…

Волков целовал ее шею, плечи, место, где начиналась ложбинка на груди…

Он почувствовал и прежде, как только увидел Марию Сергеевну, а потом, когда приехала Наташа, утвердился в своей догадке: дома что-то произошло. Но в другое время, в прежние его возвращения они откладывали все дела на потом. И ему вдруг послышалось чуть заметное раздражение в голосе жены. Он отпустил ее.

Только сейчас Мария Сергеевна подняла руки и коснулась пальцами его лица:

— Не сердись, милый мой, — тихо и серьезно сказала Мария Сергеевна, чуть откинув голову, чтобы лучше видеть. Она смотрела на него. Его серые глаза были темны.

— Это действительно очень важно? — Волков был еще обижен. Он хотел отвернуться. Руки Марии Сергеевны с ласковой настойчивостью удержали его.

— Я тоже очень рада, что вижу тебя… Знаешь, как рада? Даже дышать трудно. Я тебе сейчас все расскажу, если у меня получится… Только ты не горячись… Знаешь, Миша, от нас ушла Ольга…

— Как это — ушла? — недоумевающе спросил Волков. — Замуж вышла?

— Ушла. Она теперь живет у подруги. Они вместе работают. Подругу зовут Людой. Она студентка пятого курса в медицинском институте и старшая сестра в клинике… И ребенок у нее есть — девочка. И не замужем… Видишь, как много я знаю. — Мария Сергеевна при этом грустно усмехнулась.

Волков допускал мысленно все что угодно: замужество, болезнь, ну, наконец, несчастный случай, только не это.

Он отнял от своих щек пальцы Марии Сергеевны, отошел к окошку.

— Ничего не понимаю, — глухо сказал он. — Ушла… Почему? Что за бред!

А сердце уже болело, и он в глубине души считал, что несправедливо: там, на Севере, в такие напряженные ночи он думал о них обо всех, и он даже понял, как много не сделал для Ольги, чем обделил ее. А она вот не дождалась даже его возвращения.