Читаем без скачивания Перехватчики - Лев Экономов

— Лучше бы он был вспыльчив, как Лобанов, — вздохнул Александрович. — Кстати, этот, я вижу, опять блистает своим отсутствием.

— Он передавал вам физкультпривет, — добродушно улыбнулся Приходько. — Чувствует себя хорошо, готовится к вылету.

— Так, так, так, — Александрович нахмурил брови, побарабанил по столу. — Ну и чудесно. Вы, Приходько, туда сейчас идете?

— Туда.

— Передавайте ему мой физкультпривет. И скажите, что к полетам я его не допускаю.

Летчики засмеялись. Нет, видно, с этим толстяком шутки плохи.

Лобанов примчался через пять минут.

— Не опоздал?

— На первый раз простим, — Александрович улыбнулся. — Раздевайтесь по пояс.

Едва мы освободились от опеки Александровича, как тотчас же попали под опеку наших инструкторов. Снова начались проверки, как мы знаем оборудование кабины, порядок действия с арматурой и органами управления, которые расположены в кабине.

Истомин заставил меня рассказать, что я буду делать в особых случаях полета, о порядке запуска двигателей в воздухе. Он не покинул моего самолета до тех пор, пока руководитель полетов не отдал приказание выруливать на старт. Мокрушин сжал мою руку, закрыл фонарь и отнял от колес колодки. Стоявшие около самолета механики отбежали в сторону. Отошел и Истомин. Но у меня было такое ощущение, будто он взлетает вместе со мной и, сидя за спиной, зорко следит за каждым движением.

Едва стрелка высотомера показала 15 метров, я переставил кран шасси в убранное положение — мягко стукнули под ногами колеса, теперь можно было перевести самолет в угол набора.

Почему-то вспомнилось случайно оброненное выражение одного из летчиков: «До высоты двести метров жизнь в руках техника, а после — в руках летчика». Если это так, то, значит, я пока еще ничего не смогу сделать, когда обрежут двигатели. Но почему же я тогда так спокоен, почему не испытываю страха?

Ах вот оно что!

Я был уверен в самолете. И эта уверенность росла во мне с каждым мгновением. Удивительно легко и быстро поднимался он благодаря мощным турбинам, для беспокойства совсем не было повода. Мне даже стыдно стало перед самим собой за пришедшие на ум «двести метров».

Первые минуты полета на новой машине отличались какой-то необыкновенной легкостью и стремительностью. Я мог, бы сравнить свое состояние с тем, которое бывает после хорошей русской бани. Каждая клетка тела дышала, в каждой я чувствовал ток крови. И настроение было чудесное, как у именинника. И мне действительно вспомнился один день рождения. Это было очень давно. Я тогда учился только в третьем классе. Отец подарил мне шомполку с длинным «кавказским» стволом. Я считал себя самым счастливым и не расставался с ружьем, даже в школу принес, чем перепугал учителей. Приятели были в восторге и смотрели на меня жадными глазами. Они могли о таком ружье только мечтать. Вот такое же чувство, по-детски чистое, возвышенное чувство, я испытывал и теперь, держа в руках штурвал сверхзвукового истребителя.

Да, за такого коня не пожалеешь и целого царства! Со всех сторон на меня смотрели многочисленные приборы, а с правой стороны выступал вперед радиолокационный прицел — одно из чудес новой, сверхскоростной машины.

Давно ли было время, когда авиатор стрелял в воздухе в самолет противника из пистолета и руками бросал бомбы на головы неприятеля!

А с помощью этого чудо-прицела можно было отыскать и поразить вражескую цель в сплошных облаках, в дождь, в снегопад, в туман, ярким днем и в кромешную тьму. У меня не укладывалось в голове, как это на экране величиной с небольшое блюдечко находили отражение широкие воздушные пространства, простиравшиеся впереди самолета. Впрочем, таких чудес на самолете было много, о некоторых из них нам даже еще и не говорили, и мне предстояло все их поставить на свою службу.

И снова, вот уже в который раз, я проникался чувством большой гордости за технику, которая была в моих руках, за наших советских конструкторов.

Но про себя я уже отметил: новая машина не прощала так легко ошибки, как прежняя. Здесь все время нужно было думать, думать и думать. И скоро я стал уставать от необычности полета, от скованности, которая пришла ко мне после ряда мелких ошибок в пилотировании.

Сделав три круга над аэродромом, я снизился до пятисот метров, вошел в малый круг полета и стал строить расчет на посадку. Вот где была нужна быстрота реакции. Перед третьим разворотом выпустил шасси, перед четвертым — закрылки, труднее всего было выдержать скорость. Меня так и подмывало поубавить ее, но я понимал: ждать устойчивости от самолета с такими крохотными крылышками на малой скорости было нечего. Постарался собрать себя, мобилизовать все свои органы, потому что знал, если раскроешь рот, не успеешь выполнить одну из многих операций с арматурой, упустишь из виду один из многих приборов и врежешься в землю на огромной скорости.

Но нет, я не врезался, хотя посадку и нельзя было назвать идеальной. Широкая бетонная полоса стремительно побежала навстречу. Подождав немного, я отдал ручку от себя и выпустил тормозной парашют. Машину словно кто-то ухватил за хвост и стал придерживать. Скорость быстро начала падать. И вот уже шестигранные плиты медленно поползли под колеса.

— Уберите закрылки! — подсказали мне с командного пункта. «Как же это я забыл? Так и рулю с выпущенными лопухами».

Я не пробыл в воздухе и получаса, а заметно уморился. Сказывалась напряженность, связанная с работой в новых условиях.

«Что ни говори, а Александрович прав, — подумал я, ожидая, когда самолет прицепят к буксировщику и отвезут на стоянку. — Надо следить за своим здоровьем».

Около теплушки толпились летчики. Я знал, они смотрели на мою посадку. Те, кто уже поднимались в воздух, были возбуждены полетом, оглушены ревом турбин, а потому разговаривали громко, что-то рассказывали Семенихину, размахивали руками, смеялись.

— На посадке при работе с арматурой превращаешься в какого-то пианиста-виртуоза, — говорил Лобанов.

Когда я подошел к друзьям, замполит шагнул мне навстречу и протянул руку:

— Поздравляем с первым самостоятельным!

У НАС СВОЙ КЛУБ

Объявление висело на стене уже три дня. И всякий раз, проходя мимо, я останавливался, чтобы прочитать его.

«В воскресенье в Доме культуры состоится лекция «Кто такие йоги. Физкультура йогов». Лекцию прочитает врач Людмила Простина». Я слышал, как, проходя мимо, приезжавший с инспекцией генерал из корпуса сказал Семенихину:

— Мистику разводите, не нашли о чем другом рассказать?

— Одно другому не помешает, — возразил замполит, хитровато улыбаясь. — Если к тому же учесть, что в учении йогов есть и поучительные моменты. Я слышал, в Индии сам Джавахарлал Неру занимается по системе йогов.

Интерес к физкультурной системе йогов у летчиков пробудился после опубликования в Одном из журналов статьи, в которой рассказывалось, кто такие йоги и что нам известно об их своеобразных физических упражнениях.

Николай Лобанов, охотник до всяких новшеств, тоже начал делать упражнения йогов и уверял, что стал значительно лучше себя чувствовать, хотя, если говорить по совести, он всегда чувствовал себя прекрасно.

Примеру Николая последовали и другие. Йоговская гимнастика находила все больше почитателей.

И вдруг с одним из наших главных проповедников йоговского учения случилась неприятная история. Тренируя себя в задерживании дыхания, Лобанов получил легкую аритмию сердца и был на некоторое время отстранен от полетов.

Это вызвало в полку переполох. Вот тогда-то Александрович и предложил Люсе изучить систему йогов и рассказать о ней публично.

К лекции Люся готовилась тщательно. Дважды по воскресеньям она оставляла для дочки бутылочку со сцеженным молоком, а сама уезжала в областной центр, где в городской библиотеке брала книги, выпущенные Индийским институтом йогов.

Я не мешал ей. Только иногда подтрунивал:

— Посмотрим, как будешь выглядеть на трибуне.

— Ни за что на свете, — топала она ногой. — Ты останешься с Иринкой.

— Но я же должен знать, кто такие йоги.

— Вот бери тезисы и читай.

— Нет, я лучше приду послушать.

— Ну приходи, если хочешь, чтоб твоя жена осрамилась.

«А вдруг и на самом деле осрамится?» — думал я, глядя на заученное наизусть объявление.

Все-таки на лекцию она разрешила мне прийти с дочкой, которую можно было оставить в детской комнате, где теперь всегда дежурил кто-нибудь из офицерских жен. Эту комнату в шутку называли «камерой хранения». Туда «сдавали» детей, когда нужно было отлучиться из дому.

Мое появление с Иринкой вызвало оживление среди летчиков, ожидавших в вестибюле начала лекции. Девочку брали из рук в руки, пытаясь определить, на кого похожа, угощали конфетами, подносили к стендам, подкидывали кверху.