Читаем без скачивания Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Поёрзал скелетом, уютно устраиваясь на лежбище, и представил, как завтра поражу всех и, особенно, туземцев шик-видом. Захожу, значит, в ихний вигвам, улыбаюсь одними глазами — надо будет научиться не растягивать хлебало почём зря, медленно холёными пальцами — дьявол! когда отвыкну грызть когти! — расстёгиваю крупные перламутровые пуговицы и небрежно сбрасываю наимодняцкое пальто… — чёрт! совсем забыл про него! ладно, не будем зацикливаться по мелочам, …значит, сбрасываю бобриковое пальто-реглан серо-ершистого цвета, кладу на полати, сверху — шляпу — не забыть бы тульей книзу, в шляпу — кожаные меховые перчатки — и про них, тупица, забыл: никогда не носил, а привыкать пора, на перчатки аккуратно — белоснежно-матовое кашне — тоже нет! Да что это такое: и одеться приличному инженеру не во что! Может, из полотенца сделать? У конюха, конечно, тоже нет. У него никогда ничего нужного нет: ни шляпы, ни очков, ни кашне. …Достаю портсигар… А что, если физические свойства пород и больше всего чувствительные электрические изменяются существенно, а вторичные минералогические и петрофизические изменения незначительны и визуально не определимы? Не успев хорошенько обдумать дикую мысль, которая вдруг пришла опосля, я отключился.

И поразил… но только своих. Чуть с копыток не сверзлись, когда я утром заявился в контору, подзадержавшись немного, всего с полчаса. Комиссия в составе Лёни, хитрого Павла и Алевтины была в сборе, но что у них был за вид!? Замухрышки из последнего колхоза! Все в кожухах, шапках с опущенными ушами, валенках и — о, ужас! — в ватных штанах — да я такие в жисть не напялю! Что они, решили меня опозорить? Ещё и лыбятся, разглядывая джентльменский наряд единственного приличного члена. Коган говорит:

— Вася, сейчас зима, поедем в кузове, дорога на 4–5 часов, можешь переодеться? — и совсем зарадовавшись, добавляет: — Мне совсем не светит привезти твой заледенелый труп. — И все засмеялись, как будто только и хотели трупа.

Я вчера весь вечер как проклятый готовился, кажется, предусмотрел все мельчайшие детали командировки, и вот, на тебе, запамятовал, что ехать далеко и приличного транспорта нет. Обидная неучтённая мелочишка, и все приготовления насмарку. И ехать, и поражать тамошних расхотелось. Стою, краснею, будто высекли принародно, а старшие радуются.

Всю холодную дорогу молча лежал в сене, мысленно переживая унижение. Успокаивало только то, что через унижения и отступления воспитывается настоящий бойцовский характер, так нужный на трудном пути к заветному месторождению на Ленинскую. Чем больше тебя дубасят, тем крепче станешь, если не загнёшься. Они ещё попомнят этот день, когда будут выпрашивать лауреатский автограф. Но когда наш катафалк с тремя полузамёрзшими трупами в овчинных саванах вместо одного — Алевтина ещё шевелилась в кабине — прикатил, наконец, на место, обиды и унижения вымерзли, и осталось только одно желание: остаться навсегда в кузове. Однако пришлось вставать, стукаясь друг об друга в холодной пьяни и звеня заледеневшими коленками, цепляться за обледенелый борт и пытаться как-то вывалиться наружу. Обычно я лихо выпрыгиваю на сильные пружинистые ноги, а сейчас побоялся, как бы они не откололись, и осторожно на животе соскользнул за борт и удобно сел в сугроб. Всё же до чего я предусмотрительный — знал, куда еду и на чём, и оделся соответственно. Другой бы вырядился пижоном и отдал концы.

Деревня, в которую нас завезли, утонула в глубоком узком распадке и обильных снегах, заваливших дома по крыши — в нашем цивилизованном посёлке такого нет — так, что они угадывались только по плотным вертикальным дымам, которыми были на всякий случай привязаны к низким свинцовым тучам, скрывавшим вершины сопок. У дома с расчищенным подъездом встречали двое, тоже, как мы, в полушубках и валенках, но в обалденных пушистых шапках из серебристо-серого меха с тёмными полосами. Таких я даже на Невском не видел. Можно было бы и вместо шляпы надеть. В такую легко поместятся и перчатки, и кашне, и гало… тьфу ты! — зима ведь: совсем мозги закоченели! Жалко, что не прихватил ни зеркальца, ни бус, а то бы выменял у местных дикарей. На топор бы — точно. Гляжу, у громадной поленницы в чурбаках торчат два топора, а рядом лежит колун. Значит, кто-то перебил мою торговлю. Жаль!

— Живы? — спрашивает худощавый, улыбаясь в пышные пшеничные усы. Мне бы такие! Чем я только ни мазал под носом, не растут и всё. Говорят, лучшее удобрение — свежий навоз.

— Живы, — дребезжит, еле шевеля синими губами, командир автопробега, уменьшившийся от холода вдвое. Я бы, однако, воздержался от такого категоричного заявления. — Надеемся, отогреешь? — тонко намекает на толстые обстоятельства.

— Постараемся, — обещает второй, крупнее и без усов. — Заходите.

Кое-как вскарабкались на высокое крыльцо и ввалились, подталкивая друг друга, прямо с порога в большую комнату, где топилась огромная печь. Лицо так и обдало жаром, а тело всё ещё колотило ознобом. По всей большой комнате, вырубленной, судя по оставленным торцам стен, из двух и кухни, вольготно, не то, что у нас, стояли письменные столы, в углу затаился сейф с секретами, по стенам висели рогульки с бумажными рулонами, на подоконниках алели какие-то сорняки в горшках, а за печкой расположился умывальник с несколькими чистыми полотенцами. От трёх окон было светло, а от горячей печки слишком уютно. Мне здесь понравилось, я бы обязательно занял место у окна, подальше от крематория.

— Разоблачайтесь, — разрешил усач и сам снял и повесил дежурный кожух, а под ним — толстущий пушистый свитер, белый с синим орнаментом, я в таком запросто бы щеголял и без полушубка. У второго тоже свитер, но победнее. У меня — тоже, но показывать неохота.

— Надо бы, — стопорит Лёня, — прежде кое-куда отлучиться. — Чувствую, что и у меня оттаяло. — Кстати, — оборачивается ко мне, — познакомьтесь, — как будто сбегать в сортир и познакомиться со мной — кстати. — Начальник отряда Лопухов Василий… — и замялся, забыв моё редкое отчество, — Иванович. Дока по части полевой документации, — я даже порозовел, сколько возможно с мороза, от лестной, но справедливой рекомендации. — Уест он вас, — успокаивает хозяев.

Те — ничего, не сдрейфили, улыбаются благожелательно, щупают меня весёлыми глазами, показывая всем видом, что и не таких облапошивали.

— Техрук Лыков Алексей Иванович, — протянул худощавый крепкую суховатую ладонь.

А следом и второй: — Старший геолог Лаптев Пётр Иванович.

— Смотри-ка, — обрадовался Захарьевич, — три Иваныча. — А я порадовался, что не Захарьевича.

Пока отлучалась Алевтина, Лёня болтал с ними о том, о сём, все трое были на «ты» и, значит, давно знакомы, один я залетел белой вороной и потому не каркал. Потом гурьбой отлучились мы, а когда вернулись, то увидели, что у печки стоят два сдвинутых стола, правда, покрытые не как у людей миллиметровкой, а серой обёрточной бумагой, из которой делают пакетики для геохимических проб. Посередине скромно потели, сблизившись, две поллитровки спирта с ядовито-зелёными этикетками, а вокруг теснились полевые миски с красной икрой, кусками кетового балыка, вяленой краснопёркой и подозрительно тёмным мясом. На фанерке лежал полунарезанный шмат сала с розовыми прожилками, рядом — очищенные луковицы и головки чеснока, порезанный крупными ломтями белый хлеб и запотевший графин с кристально чистой водой, а на краю печи парила открытая кастрюля с крупной разварной картошкой.

— Ого! — обрадовался наш мыслитель и тому, что опорожнился, и тому, что увидел. — Живёте!

— Стараемся, — улыбнулся Пётр Иванович, которого, как я, наконец, разглядел, можно бы по возрасту и Петькой звать. — Алевтина Викторовна, садитесь у печки, — вежливо пригласил не полностью оттаявшую даму в ватных штанах, — и не мудрено: на костях у неё почти ничего утепляющего не наросло.

Приезжие расселись с одной стороны, хозяева, для удобства диалога, с другой, а мне досталось торцовое место бессловесного председателя. Тамадил Пётр. Он уверенно распечатал одну бутылку с ядом, не спрашивая, плеснул на толщину пальца в стакан Алевтины, потом знакомо пошёл по кругу: Когану и рыжему — по полстакана, себе — тоже, Алексею Ивановичу — как Алевтине и замер над стаканом белой вороны.

— Василий не пьёт, — предупредил мой начальствующий воспитатель.

— С какой стати! — возмутился я, обиженный низкой оценкой, и все засмеялись, радуясь, что никто не выбился из коллектива.

И мне досталось чуть-чуть. Алевтина и Алексей долили свои стаканы водой до половины, другие налили воды в рядом стоящие кружки. И я, бестолочь, собезьянничал.

— За взаимопонимание, — поднял свой стакан Пётр, намекая на предстоящую работу, и все чокнулись, соглашаясь.

А потом случилось несусветное, всемирно позорное. Алевтина с Лёхой вылакали свой коктейль хоть бы хны, не поморщившись. Остальные хыкнули, выдыхая зачем-то лишний воздух и, опрокинув зелье в глотку, сразу запили водой. Слабаки! Я не стал хыкать, а попытался с воздухом влить в себя свою малость. Не тут-то было! Спирт полез назад не только из обожжённого и раззявленного в ужасе хлебала, но и из вспухшего сморкателя и из вылезших из оправы фар, наверное, и из лопухов, потому что они враз потеплели. Я сидел раскорякой и не знал, как себе помочь.