Читаем без скачивания В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Донна Мерседесъ шла впереди него и нечаянно задѣла группу глоксиній, – одинъ розовый цвѣтокъ сломался и упалъ на асфальтовый полъ. Она покраснѣла, какъ цвѣтокъ, лежавшій у ногъ ея и съ восклицаніемъ сожалѣнія нагнулась, чтобы поднять его, но баронъ Шиллингъ предупредилъ ее.

– Оставьте, – сказалъ онъ холодно, – такой маленькій цвѣтокъ не такъ чувствителенъ, какъ душа человѣка, онъ будетъ продолжать весело жить, если

его даже перемѣстятъ вдругъ въ холодный элементъ. – Съ этими словами онъ положилъ цвѣтокъ на край бассейна такъ, что его стебелекъ касался воды.

– Когда мы можемъ ожидать вашего возвращенія? – спросила донна Мерседесъ дрогнувшимъ голосомъ у дверей зимняго сада.

– Дня черезъ три, можетъ быть; это конечно будетъ зависѣть отъ госпожи Люціанъ.

Онъ надѣлъ перчатку на правую руку.

Она опустила глаза и смотрѣла на кончикъ своего башмака, выглядывавшаго изъ-подъ платья.

– Это время покажется Іозе необыкновенно долгимъ, – сказала она, запинаясь; – онъ безпрестанно спрашиваетъ и требуетъ васъ.

Она медленно подняла рѣсницы, но не взглянула на него, – было ясно, что она боролась съ собой.

– А вы не повидаете Іозе?

– Нѣтъ, нѣтъ!

Теперь она въ смущеньи взглянула ему въ лицо, выдававшее внутреннюю силу его ощущеній, и встрѣтила горѣвшій гнѣвомъ взоръ.

– Я уже преодолѣлъ мучительное желаніе его увидать и снова увижу своего любимца только здѣсь подъ деревьями.

Онъ приподнялъ шляпу и поклонился; она выпрямилась, крѣпко сжавъ губы, откинула со лба спустившіеся волосы, подобрала шлейфъ и, гордо кивнувъ головой, прошла мимо него въ платановую аллею, а онъ направился къ выходу черезъ сосновую рощицу позади мастерской; тамъ въ стѣне была дверь, выходившая на пустынную улицу, отдѣлявшую помѣстье Шиллинга отъ той части города, гдѣ былъ вокзалъ.

24.

Блѣдная торопливо вернулась донна Мерседесъ въ домъ съ колоннами. Она собственноручно разобрала всѣ вещи, приготовленныя въ дорогу, посидѣла немного подлѣ Іозе, который слабыми рученками возилъ по одѣялу маленькую деревянную лошадку и, наконецъ, сосредоточившись въ себѣ, сѣла у письменнаго стола въ оконной нишѣ. Въ ея душѣ бушевала буря, между тѣмъ какъ руки спокойно лежали на колѣняхъ и глаза были закрыты, какъ будто бы она дремала.

Изъ дѣтской пришла маленькая Паула съ куклой въ рукахъ; она прижалась къ колѣнямъ тетки и смотрѣла на нее большими вопросительными глазами… Это были такія же блестящія звѣзды какъ тѣ, что совратили Феликса Люціана съ его пути и привели къ преждевременной могилѣ, тѣ страстные глаза, которые теперь сіяютъ съ подмостковъ.

И это дитя, мило и невинно смотрѣвшее, какъ серафимъ, съ чудными золотистыми кудрями, должно вырости подъ надзоромъ тѣхъ глазъ? Никогда, никогда! Она обняла малютку и съ страстной нѣжностью прижала ее къ себѣ… Какъ часто приказывалъ Феликсъ приносить къ своей постели „свое утѣшеніе“, „свою принцессу“ и прижимался своимъ блѣднымъ изможденнымъ отъ страданій лицомъ къ бѣлокурой головкѣ!

– Береги дѣтей, Мерседесъ, береги ихъ, повторялъ онъ постоянно съ тревогой. Я, кажется, не буду спокойно лежать въ землѣ, если они собьются съ пути! – И, напрягая послѣднія силы, онъ сдѣлалъ собственноручно всѣ распоряженія и написалъ матери послѣднее письмо, исполненное горячей мольбы… Всѣ эти бумаги были въ рукахъ его сестры – она была преградой, которую тщетно старалась преодолѣть легкомысленная, непомнившая своихъ обязанностей женщина.

Для своего успокоенія донна Мерседесъ хотѣла взглянуть на эти бумаги, стоявшія въ углу на нижней полкѣ письменнаго стола въ маленькомъ серебряномъ ящичкѣ рококо. Она знала, что одинъ взглядъ на эти бумаги успокоитъ ее, но шкатулки тамъ не оказалось…

Какъ пораженная громомъ вскочила она. Первой ужасной мыслью, отъ которой у нея кровь застыла въ жилахъ, была мысль, что Люсиль похитила ихъ. Вѣдь она знала, что въ шкатулкѣ находились письменныя уполномочія ея золовки, – безъ этихъ бумагъ она была безсильна, и мать возвращала себѣ свои неограниченныя права надъ дѣтьми…

Дрожащими руками перерыла донна Мерседесъ всѣ вещи и книги, наполнявшія письменный столъ и его открытые ящики – но все было напрасно! Она позвала Дебору, когорая обыкновенно стирала пыль со стола и дѣлала это съ педантичной аккуратностью, – никогда нигдѣ не было видно пылинки и притомъ каждый предметъ, даже самое маленькое стальное перышко, оставался на своемъ мѣстѣ… Она съ ужасомъ отступила, увидавъ блѣдное лицо своей госпожи, и съ полной увѣренностью заявила, что шкатулки нѣтъ здѣсь съ того самаго дня какъ заболѣлъ Іозе. Она замѣтила это съ первой же минуты, такъ какъ на полкѣ больше ничего не стояло; но госпожа часто убирала вещи подолгу стоявшія на столѣ; къ тому же она была тогда такъ разстроена смертельной болѣзнью ненагляднаго дитятки, что у нея голова шла кругомъ, и она до настоящей минуты не вспомнила о шкатулкѣ.

И такъ у Люсили документовъ не могло быть… Теперь принялась искать Дебора; пришла Анхенъ изъ комнаты больного, и мадемуазель Биркнеръ, принесшая дѣтямъ тарелку плодовъ, заглянула, вытянувъ шею, въ салонъ и потомъ вошла туда, чтобы помогать искать. Осмотрѣли всѣ шкафы и ящики, отодвигали тихонько всю мебель отъ стѣнъ, a донна Мерседесъ сама обыскала маленькій кожаный чемоданъ, всегда находившійся у нея по близости и стоявшій подъ письменнымъ столомъ, – все было напрасно! Мадемуазель Биркнеръ робко спросила, что это была за шкатулка, и Дебора увѣряла ее, что она была серебряная „въ палецъ толщиной“ и что можно поздравить негодяя, похитившаго ее.

– Въ ней были семейные документы, которые невозможно замѣнить, – рѣзко прервала Мерседесъ потокъ ея краснорѣчія.

При этихъ словахъ по мрачному лицу Анхенъ скользнула горькая улыбка.

– Мыши стащили бумаги, – сказала она, и взоръ ея блуждалъ по украшенной рѣзьбой стѣнѣ съ такимъ выраженіемъ, за которое Люсиль объявила ее помѣшанной.

– Мыши въ домѣ Шиллинга имѣютъ также уши, чтобы подслушивать чужія тайны.

Дебора искоса со страхомъ посмотрѣла на нее, а мадемуазель Биркнеръ за ея спиной дѣлала знаки: она многозначительно и съ выраженіемъ состраданія провела рукой по лбу, чтобы показать, что молодая дѣвушка подвержена маніи. Впрочемъ добродушная толстая экономка была безутѣшна, что въ домѣ Шиллинга у гостей могло что-нибудь „пропасть“. Она поспѣшила сообщить эту непріятную новость въ людской. И досталось же ей, – въ кухнѣ поднялась настоящая буря.

– Такъ! Часъ отъ часу не легче! – бушевалъ камердинеръ Робертъ. – Мы обокрали бѣдныхъ пріѣзжихъ, этихъ, да будетъ вамъ извѣстно, комедіантовъ! Да, комедіантовъ! Развѣ я вамъ не говорилъ всегда, что блестящіе каменья и другія разставленныя въ спальнѣ вещи театральный хламъ? A черныя рожи! Боже мой! Еслибы я могъ ихъ хоть разъ окунуть въ тазъ съ водой и вымыть, какъ слѣдуетъ! Пусть меня сейчасъ повѣсятъ, еслибы изъ нихъ не вышли отличныя бѣлыя хари.