Читаем без скачивания Секрет покойника - Том Харпер

— Все, я уезжаю вместе с ними в Константинополь. Мои дети не проведут и часа под одной крышей с этим чудовищем. — Она делает шаг навстречу императору. Глаза ее горят гневом. Она на голову ниже Константина, но в это мгновение как будто сделалась с ним одного роста, одной стати.

Он же как будто усох, сжался на глазах. Он не знает, что ему делать. Вициналии должны были стать его триумфом, моментом его безграничной славы и власти, и вот теперь все рушится на глазах.

Юний делает шаг вперед.

— Мне будет позволено?..

Константин кивает.

— В трех днях конного пути отсюда, в Пуле, есть вилла. Губернатор — верный нам человек. Отправьте Криспа туда, с глаз подальше, пока мы окончательно не разберемся, что произошло.

— Нет! — голос Криспа звенит отчаянием. — Если вам нужна правда, оставьте меня здесь, чтобы я мог доказать свою невиновность.

— Если он останется, то я уеду! — заявляет Фауста.

Они оба смотрят на Константина. Его взгляд прикован к некой только ему видимой точке между ними. Лицо каменное, непроницаемое. Вся комната — да что там! Весь мир — теперь зависит от того, что он скажет.

Мне же вспоминаются слова Криспа, сказанные им про епископов в Никее. Мол, им нужен судья. Он и помыслить не мог, что подсудимым окажется он сам. Константин принимает решение. Легкий кивок головы — и этим все сказано. Фауста кланяется. Четыре стражника в белом окружают Криспа и выводят из комнаты. Он не сопротивляется.

— Я кого-нибудь пришлю, — говорит ему вслед Константин, но так тихо, что Крисп вряд ли его слышит.

Константинополь, май 337 года

Лампа горит слабо. Я сижу на полу архива, скрестив ноги, в окружении разбросанных по полу бумаг. Я вытащил их так много, что света лампы не хватает, и часть лежит в темноте. Александр славно потрудился. Я провел за чтением уже час, если не больше, и не встретил даже отдаленного намека на то, что Крисп и Фауста были тогда в Аквилее. Да что там! Что они вообще существовали!

Понимаю, что потерпел поражение. Сгребаю бумаги и, словно мусор, рассовываю их по корзинам. Покончив с ними, поднимаюсь на ноги. И тут на меня накатывает приступ головокружения. Я шатаюсь и крепко сжимаю лампу — она мое единственное спасение. Стоит выпустить ее из рук, и я навсегда потеряюсь в этой темной, бездонной пещере. Пытаюсь сосредоточить взгляд на какой-нибудь дальней точке. Увы, я не нахожу, за что мне зацепиться взглядом. Ряды полок уходят в бесконечность. Чем дольше я на них смотрю, тем длиннее они кажутся.

У меня такое чувство, будто мое физическое «я» растворилось, будто я парю в воздухе. От меня осталась лишь душа. Или теперь моя душа — мое хранилище, мой собственный архив, и я обитаю в нем. Я брожу по его темным закоулкам, то там, то здесь не глядя срывая с полок воспоминания. Разум — странная вещь. Он ставит на нашем пути преграды, но сокращает расстояния.

Я не могу винить Александра за то, что он сделал с документами. Я сделал примерно то же самое с собственной памятью: подправил ее и очистил, чтобы было легче жить. Это болезненный процесс: каждый изъятый кусок оставляет после себя дыру. Дыр так много, что в конце концов я превращаюсь в этакого вырезанного из бумаги человечка. Но иначе мне не прожить в согласии с самим собой.

Я протягиваю руку и натыкаюсь на что-то твердое. Колонна. Я ладонью ощущаю ее холод. Нет, она действительно холодная. Мои пальцы впиваются в камень, я нащупываю углубления цифр и букв. XV / Ω. Прижимаюсь к острым краям.

Меня посещает мысль. Все документы обозначены одинаково — XV / Ω., чего, собственно, и следовало ожидать. Но когда я в ту ночь во дворце просматривал обрывки документов в ящике Александра, пометки там были совсем другие.

XII /. Я пишу это в глубокой скорби по поводу смерти твоего внука.

Эта мысль дает мне руководство к действию. Я знаю, что должен делать. Я поднимаю лампу и спешу по проходу между полками, считая на ходу колонны, пока наконец не нахожу нужное мне место.

Сквозь бумажные стены до меня доносится голос Симеона. Всю свою жизнь ты блуждал в темноте.

Александр явно приходил сюда — об этом говорят печати. Я наугад вытягиваю корзину, где воск еще свеж, и, пробежав глазами несколько страниц, понимаю, что это документы из архива вдовствующей императрицы Елены. Она отказалась переезжать в Константинополь и продолжала жить в Риме, где умерла девять лет назад. Судя по всему, Константин велел доставить сюда архив матери на хранение.

Многие из ящиков вскрыты, а хранившиеся в них документы изуродованы. Елена обожала старшего внука и постоянно писала ему письма. В отличие от императорской канцелярии свой архив она хранила не в виде свитков, а в виде кодексов, какие в ходу у христиан. Я следую по стопам Александра, — вернее, по дыркам в тексте, — словно по оставленным на снегу следам. Тишину подземелья нарушает лишь мой собственный шепот, когда я вслух читаю тот или иной документ.

Лампа начинает мигать. Масла в ней почти не осталось. Я знаю, что мне пора возвращаться, но остаюсь сидеть, переворачивая станицу за страницей.

Чтобы, достичь живых, плыви средь мертвых.

У меня рябит в глазах от прочитанного, но я не обращаю на это внимания. Я уже приготовился перевернуть страницу, как что-то привлекает мой взгляд. Переворачиваю ее назад.

Это письмо, адресованное императрице. Судя по всему, дубликат, скопированный секретарем. В углу страницы замечаю надрыв, как будто Александр начал вырывать страницу, а потом передумал. Вместо этого он ограничился тем, что вырезал первый абзац. Это означает, что отправитель и дата исчезли. Ниже текст возобновляется.

Чтобы достичь живых, плыви средь мертвых.

За тьмою солнца свет горит лучистый.

Спасенья знак, что освещает путь вперед,

Сияет, негасимый, новой жизнью.

Из сада в темную пещеру

Отец скорбящий отдал сына.

И погребен на дне могилы

Трофей его победной силы.

Я смотрю на страницу, пытаясь извлечь из строк какой-то смысл. Странно: почему Александр изъял версию, что лежала в его футляре, но оставил эту? Впрочем, мне понятны его сомнения. Каждое слово в этом стихе вопиет «Крисп!», но само имя ни разу не упоминается. Что это? Загадка? Кто ее автор?

Похоже, я засиделся в хранилище. Лампа мигает, шипит, плюется маслом и гаснет. Я вздрагиваю и вскрикиваю как ребенок. Мои руки уже не такие крепкие, как прежде. Я роняю лампу, и она разбивается о каменный пол. Теперь я в темноте словно в ловушке.

Где-то дальше по проходу кто-то окликает меня по имени.

Глава 37

Окрестности Белграда, наши дни

— Добрый вечер. Министерство иностранных дел. Куда перенаправить ваш звонок?

— Мне нужно поговорить с главой Балканского отдела.

— Одну минуту.

В трубке раздались аккорды Баха — неземные звуки на фоне какофонии дизельных двигателей и визга тормозов, царившей на автозаправке. Стоя рядом с кафе, Эбби плотно прижала телефон к уху.

— Дежурная, — раздался усталый женский голос.

— Я бы хотела поговорить с Марком Уилсоном.

— К сожалению, в данный момент его нет. Чем я?..

— Тогда найдите его, — Эбби сама удивилась злости в собственном голосе. — Скажите ему, что с ним хочет поговорить Эбби Кормак.

— По какому номеру он может вам перезвонить?

Это паранойя, или в этом голосе и вправду прозвучали новые нотки? Интересно, я с тобой знакома? — подумала Эбби. Может, мы писали друг другу электронные письма, сидели друг напротив друга в столовой? Эбби попробовала подобрать к голосу лицо. Увы, воображение подвело ее.

— Я перезвоню через час. Найдите его к этому времени.

Она отключила телефон и вернулась в кафе. Майкл и Николич все еще сидели за столом, глядя в стаканчики с кофе.

— Ну как? — спросил Майкл.

— Его не было на месте. Я сказала, что перезвоню через час.

Майкл отодвинул стул.

— Нам нужно двигаться. — Он повернулся к Николичу: — Вы не могли бы подбросить нас до хорватской границы? Мы вам заплатим.

Николич посмотрел на часы.

— У меня два сына, у которых нет матери. Моя сестра забирает их из школы, но они уже наверняка волнуются, куда я подевался. Я довезу вас до Сремской Митровицы. Там сядете на автобус.

Через несколько минут они поехали дальше.

— Что еще вам известно о Порфирии? — спросила Эбби.

— Немногое. Какое-то время он провел в изгнании — никто не знает, почему и как долго. Можно предположить, что большую часть своих стихов он написал именно там, чтобы убедить Константина разрешить ему вернуться обратно.

— И как, сработало?

Николич кивнул.

— Примерно в 326 году он был помилован и вернулся домой. Наверняка он что-то такое сделал, потому что император обласкал его: назначил префектом Рима. Это что-то вроде нашего мэра. Собственно, это все. — Николич умолк. — Странно…