Читаем без скачивания Внутренний голос - Рене Флеминг

Я всегда задавалась вопросом, как лучше изобразить истощенную, угасающую героиню в финальной сцене, а в этом году воспользовалась отличным советом Сьюзан Грэм — утянуть грудь. Она пользуется специальным бюстгальтером, когда поет мужские партии в Генделе и Штраусе, и стоило мне надеть нечто подобное под свою лавандовую ночную рубашку, как героиня моя стала казаться хилой и болезненной. Виктор снимает румяна, что я наложила перед первым актом, и рисует темные круги под глазами, я надеваю длинный всклокоченный парик, ясно дающий понять, что несколько дней меня терзал жар. Потом меняю крест на внушительный медальон, хранящий изображение Альфреда и мой портрет, который я ему подарю на память о нашей любви. В руках у меня большой окровавленный платок. Я как будто сошла с рисунка Эдварда Гори[95]. Вики отводит меня на сцену и помогает лечь в постель. Рабочие вставили огромный шест в центр декорации и с грохотом сверлят что-то у меня над головой, слава богу, это уже третий акт, я в постели, и все пока идет хорошо. Рабочие убирают шест, наводят порядок и уходят. Из-за занавеса доносится музыка, и я тихонько подбадриваю себя.

Я благодарна судьбе за совместную работу с Валерием Гергиевым. Оркестр под его управлением всегда звучит как-то зрело, мужественно, что заставляет петь более страстно, а это, в свою очередь, вдохновляет дирижера. Он уделяет огромное внимание ритму. В 1994 году мы исполняли «Отелло», я была во втором составе и часто смотрела репетиции из зала. От сцены шторма натурально в дрожь бросало. Мне не нужно постоянно смотреть на него: Гёргиев выделяет фразу, я это слышу и сразу понимаю, что, если хочу поспеть за оркестром, следующие две фразы нужно спеть быстрее и с большим напором. Благодаря такому редкому взаимопониманию возникает ощущение, будто исполняешь «Травиату» впервые в жизни.

В музыке очень сильно эротическое начало. Леонард Бернштейн говорил, что дирижер занимается любовью с сотней человек одновременно. По рассказам очевидцев, Клайбер, дирижируя «Травиатой», не сводил влюбленных глаз с Илеаны Котрубас. Один джазовый музыкант рассказал мне, что Майлз Дэвис считал свою цель достигнутой, если в него влюблялись все женщины в зале. Да, по эмоциональному воздействию музыку можно сравнить только с любовью.

Эпизод третьего акта, когда Виолетта читает письмо от Альфреда, требует особого актерского таланта. От этой сцены во многом зависит, как зритель отнесется к Виолетте и ее судьбе. В хьюстонской постановке Виолетта злится на Альфреда за то, что тот никак не приходит, хоть и знает, что она умирает, — мощное зрелище, логично завершающееся ее криком «Слишком поздно!». Но в Метрополитен-опера образ Виолетты нежнее и печальнее. Простое чтение письма звучит более уместно и значительно, поскольку речь лучше выражает смысл, чем пение. Когда поешь, все гласные тянутся, при определенной сноровке можно даже сойти за носителя языка, но в речи ничего не скроешь. В ней существуют такие нюансы, которые порой волнуют меня больше, чем сложные вокальные пассажи.

Наконец Альфред с Жоржем Жермоном возвращаются. Альфред и Виолетта клянутся друг другу в любви, все прощено. На мгновение она снова становится счастливой, она верит, что поправится и будет вместе с любимым, но потом замертво падает на верхней си-бемоль — не слишком-то просто сыграть это так, чтобы публика поверила. Мы выходим из-за кулис, зал ревет, точно океан. Волна любви и восторга обрушивается на нас. Зрители рвут программки и бросают их в воздух — в Мет это категорически запрещено, но лично я не собираюсь их останавливать. На нас сыплется бумажный дождь, и аплодисменты, кажется, длятся дольше самой оперы. Я вдруг понимаю, что могла бы стоять так целую ночь.

Как приятно было бы завершить рассказ на этой высокой ноте: я купаюсь в лучах славы, окруженная коллегами и друзьями, — но вечер еще не закончен. В гримерной парик возвращается на пенопластовую голову, а ночная рубашка — обратно на вешалку. Я вынимаю шпильки из прически, стираю круги под глазами и переодеваюсь в свою повседневную одежду. Приведя себя в порядок, я открываю дверь и приветствую всех, кто отмечен в специальном списке: от попечителей Мет до моих одноклассников, других солистов, поклонников со всего света и друзей. Существуют особые правила ведения беседы в такой ситуации, потому что хоть я и рада уделить время каждому, мне не хочется, чтобы люди томились в очереди до двух ночи. Фотографии, объятия, маленькие презенты. Затем я направляюсь к служебному выходу, где меня ждет толпа поклонников, не пробившихся в заветный список. Вот уж кому не занимать стойкости. Хотя уже очень поздно и на улице холодно, они ждут, пока я подпишу им программки. Многие из них начинающие музыканты. Помнится, я сама когда-то ждала у служебного входа певиц, которые мне особенно нравились. Пытаюсь перемолвиться с каждым хотя бы словечком. До конца второй очереди добираюсь лишь после полуночи. В такие мгновения я больше всего люблю Нью-Йорк. Город ждет меня. Я не чувствую ни одиночества, ни страха. Подруга приглашала меня на салатик и бокал вина, если после спектакля останутся силы, и я вдруг чувствую в себе все силы мира. Я шагаю по Бродвею от Линкольн-центра. Вечер, кажется, удался.

ГЛАВА 13

КОДА

Я не могу представить себе лучшего призвания: дарить людям красоту, творить историю и познавать непередаваемую радость пения. И если мне удастся сохранить голос, я смогу еще долго не покидать сцену, ведь я классический исполнитель. Наше искусство не из простых, но оно позволяет творчески развиваться двадцать, а то и сорок лет, что редко удается поп-музыкантам. А главное — у меня есть выбор: на какую партию согласиться, какой концерт спеть, в каком зале и — в определенных пределах — с кем.

Я продолжу расширять свой репертуар, выступлю с новыми оперными и концертными премьерами. Для творческого роста постоянно необходима духовная пища. Было бы прекрасно, если бы каждый год у нас появлялось по две-три новые оперные записи с участием ведущих артистов, которые увлекали бы публику не меньше, чем новый фильм Педро Альмодовара или книга Энн Пэтчетт. Я буду больше выступать с сольными концертами, перерабатывать груды песенной литературы, не забывая в то же время создавать свое наследие — записи. Те качества, благодаря которым я была такой любознательной студенткой, заставляют меня искать новые горизонты, увлекаться театром, изучать роль музыки и искусства в культуре.

Лишь недавно я осознала, насколько же мне повезло. Я вспоминаю, как Джен Де Гаэтани прочувствованно рассказывала студентам, какая это огромная честь и привилегия — быть музыкантом, артистом. В то время эти слова едва ли могли найти отклик в наших сердцах (для нас и одну-то арию пропеть без ошибок было подвигом), но теперь я прекрасно понимаю, что она имела в виду. Порой посреди выступления я ощущаю глубокий прилив благодарности к своей работе, позволяющей мне выразить себя. В юности музыка помогала мне озвучить чувства, которым я и названия не могла дать, ныне она наделяет мой голос непостижимым даром говорить с другими.