Читаем без скачивания Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Несмотря на сильное возбуждение нервов в этот ужасный, кровавый день 31 августа и ожидание ночной атаки со стороны неприятеля, я уснул крепким, тяжелым сном прямо на сырой земле. Рано утром вскочил я на ноги. Дождик перестал, небо прояснилось и показалось солнце. С турецкой стороны дул легкий ветерок и приносил с собою зловоние от разлагавшихся трупов. В войсках кипела уже работа: разборка людей по полкам, ротам и формирование в новые единицы. Часто из батальона получалась рота, из полка – батальон.

Часов в пять Скобелев и Куропаткин уселись на коней и поехали на второй гребень. Мы, ординарцы, были разосланы с приказаниями, чтобы резервы и артиллерия отходили к Рыжей горе. Скобелев объехал позицию и поправил расположение некоторых частей на ней. В это время с третьего гребня, с аванпостной цепи, прискакал казак.

– Ваше превосходительство, у турецких редутов собираются войска, а в цепи заметно движение, – торопливо доложил он.

– Наступать хотят, – проговорил спокойно Скобелев. – Что ж, пусть сунутся!

– Смотрите, ребята, – говорил он, проезжая по гребню, который занимали шуйцы, – сейчас неприятель станет наступать. Будьте готовы встретить его, как истые русские герои! Если только мы уступим врагу эту позицию, то все погибнем: резервов у нас нет совсем, войска в тылу расстроены… Подпускать ближе и бить залпами, попусту не стрелять. Глядите же, молодцы, держитесь крепко!

– Постараемся, ваше превосходительство! – дружно и весело ответили сотни голосов, и слова эти видимо ободрили самого Скобелева: он прочел в них твердую решимость и веру в себя. Выражение лиц шуйцев было спокойное, в нем можно было прочесть, что они не боятся теперь врага и его атак.

В это время к Скобелеву подскакало еще несколько казаков.

– Ваше превосходительство, турецкая пехота перешла овраг и напирает на нашу конную цепь. С Крышинского редута тоже вышла турецкая цепь…

Действительно, через несколько минут турки оттеснили наших казаков с третьего гребня и стали двигаться к месту расположения нашей пехоты. Последняя, помня приказание Скобелева, подпустив эти мелькающие в виноградниках красные фески на близкое расстояние, встретила их сильными, отчетливыми залпами, которые, вместе с картечным огнем наших орудий, заставили их быстро податься назад и отступить к оврагу, где они начали собираться, очевидно готовясь к новой атаке. В это время совершенно уже рассвело.

Скобелев окинул глазами нашу позицию и заметил, как слабо была она усилена окопами.

– Шанцевого инструмента нет почти, ничего не поделаешь! – ответил кто-то на замечание Скобелева.

– Послушайте, Дукмасов! – обратился Скобелев ко мне. – Поезжайте к князю Имеретинскому и скажите, что я прошу его прислать мне саперов с лопатами.

– Слушаю, ваше превосходительство! – отвечал я и поскакал назад.

Еще утром я чувствовал себя крайне нехорошо: голова трещала, тело ломило, и я еле сидел на коне. Вероятно, я простудился за ночь, пролежав в тяжелом сне несколько часов на мокрой земле. Я остановил коня (после смерти Дона я купил у одного казака другую лошадь), слез с него и едва не повалился на землю – так вдруг мне стало скверно. «Однако, дело подлец! – подумал я, удерживаясь за седло. – Нужно хоть передать приказание Скобелева, а там заехать в госпиталь…» С трудом вскарабкался я снова на лошадь и кое-как доехал до палатки князя Имеретинского.

– Ваша светлость! Генерал Скобелев просит прислать ему сапер с шанцевым инструментом, – доложил я.

– Хорошо, – отвечал князь, – сейчас получите.

Но здесь силы окончательно меня оставили, и я почувствовал, что не в состоянии возвратиться обратно на позицию.

– Господин полковник, – обратился я к начальнику штаба полковнику Паренсову, – позвольте вас просить назначить вместо меня кого-нибудь другого, чтобы отвел саперов к генералу Скобелеву: я нездоров и не могу ехать.

Паренсов назначил одного из ординарцев князя, которому я объяснил, куда вести саперов и где находится Скобелев. Сам же я побрел на бивуак нашего полка (Донского казачьего 26-го), который находился вблизи. Полковой доктор, уважаемый господин Загроцкий (уже знакомый читателям из описания Тырновского боя), осмотрел меня внимательно и покачал головой.

– Ну, батенька, у вас тиф. Держать вас здесь, в полковом лазарете, нельзя. Вам надо немедленно в госпиталь!

На тряской подводе меня отвезли в госпиталь Красного Креста. Со мной ехал хорунжий Чеботарев, тоже больной. Здесь нас любезно встретила княгиня Шаховская, предложила чаю, закуску, но объявила, что принять к себе не может, так как болезнь моя, тиф, очень опасна и прилипчива, и, кроме того, у нее много раненых. Как это ни было грустно, но пришлось ехать дальше на этой же самой подводе. Через два дня мы дотащились до Зимницы и были помещены в одной из палаток походного госпиталя. На другой день нас осмотрели доктора и назначили меня и Чеботарева еще дальше – в Румынию, в город Яссы, куда нас вскоре эвакуировали сначала на повозках, а затем по железной дороге.

Не буду останавливаться на своей жизни в стенах госпиталя. Душно и скучно показалось мне здесь после кипучих дней 30 и 31 августа на Зеленых горах! Почти полтора месяца провалялся я на койке ясского госпиталя и с нетерпением ожидал времени, когда вырвусь отсюда. Казалось, что, выйдя целым и невредимым из того адского огня, из той страшной опасности, в которой я находился на Зеленых горах, и находясь теперь в теплой уютной комнате гостеприимного госпиталя, наслаждаясь полным комфортом, спокойствием и заботливым уходом, я должен был бы благословлять свою судьбу! А между тем я скучал за Зелеными горами, за Скобелевым, за Куропаткиным, за своими боевыми товарищами, за всем лихим отрядом, с которым я так сжился, сроднился… Я скучал даже за этим грохотом, за этой трескотней… В ушах то и дело раздавались эти свистящие и гудящие звуки, с которыми я так свыкся, сроднился…

Мне даже смешно становилось: тут заболит у человека, у последнего солдатика, голова, почувствует он незначительный озноб, и доктора внимательно расспрашивают его о подробностях болезни, выслушивают грудь, стукают в живот, пичкают всевозможными лекарствами, ухаживают как за тяжелобольным или раненым и т. д. А там, на полях битв, где смерть летает, как у нас в комнате мухи, где тысячи людей падают, умирают, мучаются и взывают о помощи – там гибель единичного человека, даже десятков, почти не ценится, а считаются лишь сотни, тысячи… Какая страшная, поражающая разница! Живет человек, лелеет себя, делает сбережения, строит планы, идеалы, призывает при малейшем прыщике докторов, посылает в аптеку за лекарствами… И вдруг этот роковой кусочек свинца – хлоп! – и нет жизни, нет мыслей, желаний – ничего нет! Остается лишь какая-то масса, которая через день-другой начинает издавать страшное зловоние!