Читаем без скачивания Похождения скверной девчонки - Марио Варгас Льоса

Никак не отреагировав на мои объяснения, Архимед продолжал заниматься своей бутифаррой и медленными маленькими глотками пил пиво. У него почти не было зубов, поэтому жевал он с трудом, цокая языком, — ему требовалось время, чтобы проглотить каждый кусок. Смущенный затянувшимся молчанием старика, решив, что совершил непоправимую оплошность, когда спросил про дочку, — неужели ты ждал чего-то другого, Рикардо? — я поднял было руку, чтобы подозвать негритянку и попросить счет. И в этот самый миг Архимед снова заговорил:

— Потому что она — настоящая отступница, клянусь Вам, кабальеро, — сказал он, и лицо его сморщилось, изобразив очень суровую мину. — Даже на похороны матери ничего не прислала — ничегошеньки. Настоящая эгоистка, вот она кто. Уехала — и до свиданьица! Она, видишь ли, очень много о себе воображает и считает себя в праве презирать нас. Словно в ее жилах течет не та же кровь, что у отца с матерью.

Он прямо-таки рассвирепел. И свои слова сопровождал гримасами, от которых лицо его еще больше морщилось. Я опять пробормотал, что напрасно затронул больную тему, что вовсе не хотел испортить ему настроение и лучше нам теперь побеседовать о чем-нибудь другом. Но он уже не слушал меня. Взгляд его остекленел, а прозрачные зрачки словно раскалились добела.

— Я уронил собственное достоинство: попросил ее забрать меня туда, к себе, хотя мог бы просто приказать, ведь на то я ей и отец, — сказал он, ударив кулаком по столу. Губы у него дрожали. — Я унизился, уронил свое достоинство. Ей бы не пришлось меня содержать, о том и речи не шло. Уж я бы подыскал себе какую-никакую работенку. Например, помогал бы строить волноломы. Неужто в Париже не строят волноломов? Так вот, этим бы я там и занялся. Если здесь меня так ценят, то небось и там найдут применение? Да и клянчил я у нее только билет и ничего больше. Не для матери, не для братьев и сестер, нет, только для себя одного. Я бы работал как вол, накопил бы денег и понемногу перетащил туда все семейство. Неужто я так много просил? Сущую ерунду, считай, пустяк. И как она себя повела? Не ответила на письмо и вообще с тех пор писать перестала. Ни разочка больше ничего от нее не получил, словно одна только мысль о том, что я туда заявлюсь, до смерти ее напугала. Ну разве гоже дочери так поступать с отцом? Я ведь знаю, что говорю: отступницей стала, совсем забыла про свои корни, кабальеро.

Когда подошла толстозадая негритянка, пружинистой, как у пантеры, походкой, я попросил принести не счет, а еще бутылку пива. И похолоднее. Старик Архимед говорил так громко, что на нас стали оборачиваться с соседних столиков. Заметив это, он сперва притворно закашлялся, а потом продолжал, но уже понизив голос:

— Поначалу она не забывала свою семью, врать не стану. Верней, не слишком часто, но вспоминала, а это порой бывает хуже, чем ничего, — продолжал он более спокойным тоном. — Когда была на Кубе, там, понятное дело, писем писать нельзя было — из-за политики… По крайней мере так она потом объяснила, перебравшись жить во Францию, уже выйдя замуж. Тогда да, изредка — к здешним перуанским праздникам, или к моему дню рождения, или к Рождеству — присылала письмишко и чек какой пустяшный. А знали бы Вы, чего нам стоило получить по нему деньги в банке! Принеси им паспорт, бумаги всякие, а с тебя еще слупят бандитские проценты… И все же в ту пору она хоть изредка, но вспоминала, что у нее есть родня. Пока я не попросил купить мне билет до Франции. Тут сразу как отрезало. И по сей день так! Словно мы, ее родственники, все до одного взяли да поумирали. Я Вам больше скажу: она и вправду нас всех похоронила. Даже когда один из братьев написал письмо и попросил помощи — надо было поставить мраморную плиту на могилу матери, она, видишь ли, не снизошла до ответа.

Я налил Архимеду стакан пенистого пива, которое принесла негритянка, потом наполнил стакан себе. Куба, вышла замуж в Париже — какие тут могут быть сомнения! Кто же еще, если не она? Меня било крупной дрожью. В душе что-то заныло, словно старик в любой миг мог извергнуть ужасную правду. Я сказал: «За ваше здоровье, Архимед», и мы отпили по большому глотку. Со своего места я видел его дырявый ботинок, над ним — жилистую лодыжку, ноги, покрытые какими-то струпьями — или просто грязные, — по ним полз муравей, но Архимед этого явно не замечал. Ну разве бывают такие совпадения? Последние сомнения пропали — речь шла о ней.

— Кажется, я когда-то был знаком с Вашей дочерью, — сказал я таким тоном, словно мне просто захотелось поддержать разговор, но к теме у меня не было никакого личного интереса. — Она ведь ездила на Кубу по стипендии, да? А потом вышла за французского дипломата? По фамилии Арну, если я правильно помню.

— Не знаю, дипломат он там или кто, она нам даже фотографии не прислала, — гнул свое старик и снова смахнул с носа муху. — Но французик был непростой и зарабатывал кучу денег, как мне сказали. Разве в таких случаях хорошая дочь не обязана в первую очередь выполнить свой долг перед семьей? Особенно если семья эта бедная и на долю родных выпало немало тягот и бед?

Он отпил еще немного пива и снова надолго погрузился в свои мысли. После сальсы зазвучала какая-то развеселая, фальшивая и бьющая по нервам музыка в исполнении группы «Лос Чакис». За соседним столом электрики говорили про воскресные бега, и один из них горячился: «На третью надо ставить, Клеопатра — самая надежная». Вдруг Архимед, словно о чем-то вспомнив, поднял голову и, вперив в меня лихорадочно блестевшие глазки, спросил:

— Так Вы ее знали?

— Думаю, что да, но знакомство было шапочным.

— И этот тип, ее французик, и впрямь такой богатый?

— Не знаю. Если мы говорим об одном и том же человеке, то он служил в ЮНЕСКО. Место, безусловно, хорошее. И ваша дочь, когда мы где-нибудь сталкивались, всегда была очень хорошо одета. Красивая, элегантная женщина.

— Отилита с самого детства мечтала заполучить все то, чего у нее нет, — сказал Архимед неожиданно помягчавшим тоном, и на лице его появилась, как ни странно, снисходительная улыбка. — Она ведь была очень умненькая, в школе всегда среди первых ходила. Но, по правде сказать, с пеленок бредила богатой жизнью. И никак не желала смириться со своей судьбой.

Я не сумел сдержать смеха, и старик посмотрел на меня с недоумением. Чилиечка Лили, товарищ Арлетта, мадам Робер Арну, миссис Ричардсон, Курико и мадам Рикардо Сомокурсио на самом деле звалась Отилией — Отилитой. Обхохочешься!

— Никогда не знал, что ее зовут Отилия, — начал оправдываться я. — Мне ее представили под другим именем, по мужу она — мадам Робер Арну. Во Франции так принято: когда женщина выходит замуж, ее начинают называть по имени и фамилии мужа.

— Тоже мне порядочки, — отозвался Архимед, с улыбкой пожимая плечами. — А вы давно с ней не виделись?

— Давно. Даже не знаю, живет ли она еще в Париже. Если, конечно, мы говорим об одной и той же женщине. Я имею в виду перуанку, которая была на Кубе и там, в Гаване, вышла за французского дипломата. Потом он увез ее с собой в Париж, и было это в шестидесятые годы. В Париже мы и виделись в последний раз года четыре назад, а может, и пять. Помню, она часто вспоминала про Мирафлорес. Говорила, что там прошло ее детство.

Старик кивнул. В его мутном взгляде гнев сменился печалью. Он держал перед собой стакан с пивом и сдувал с края пену — очень медленно, чтобы та ровным слоем покрыла всю поверхность.

— Она, конечно она, кто же еще, — подтвердил он, несколько раз кивнув головой в такт словам и в то же время не переставая тереть нос. — Отилита жила в Мирафлоресе, потому что ее мать служила кухаркой в одной тамошней семье — у сеньоров Аренасов.

— На улице Эсперанса? — спросил я. Старик снова кивнул, удивленно подняв на меня глаза.

— Неужто и это знаете? Откуда Вам столько всего известно про Отилиту?

Я подумал: «А что бы он сказал, если бы ему вдруг открылось, что речь идет о моей жене?»

— Я уже сказал. Ваша дочь очень любила вспоминать про Мирафлорес и свой дом на улице Эсперанса. В детстве я тоже жил в том районе.

Негритянка за стойкой внимательно слушала безумные напевы «Лос Чакис» и покачивала головой из стороны в сторону. Архимед сделал большой глоток, и вокруг его губ, опущенных в стакан, образовался кружок пены.

— Отилита еще вот такой была, а уже нас стыдилась, — сказал он, опять распаляясь. — Она хотела быть белой и богатой. Девчонка отличалась крутым нравом, да еще хитрющая была. Очень шустрая и бедовая. Не каждая ведь рискнет двинуться за границу, не имея за душой ни гроша. А она добилась своего. Однажды выиграла конкурс на «Радио Америка» — ловчее всех передразнила, как говорят мексиканцы, чилийцы и аргентинцы. А ей тогда было, кажись, лет девять или десять. И приз вручили — коньки. Она сумела втереться в ту семью, где мать служила кухаркой. К сеньорам Аренасам. Околдовала их, что ли, клянусь. Они стали относиться к ней так же, как и к собственной дочке. Разрешили им дружить. Вот они-то ее, выходит, и испортили. С тех пор она начала стыдиться родных отца с матерью. Я это к чему? С малолетства можно было угадать, какой она сделается выросши.