Читаем без скачивания Окаянный груз - Владислав Русанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ендрек понял, куда он метит!
В толпу на корме. Туда, где, упрямо стиснув челюсти, держит рулевое весло Лекса; припал к нагретому солнечными лучами дереву штевня пан Войцек, прижимая к плечу приклад арбалета; суетится и орет на гребцов Авцей; ругаясь на чем свет стоит, подползает на карачках перецепившийся на бегу через бухту каната пан Бутля. Сейчас ревущее пламя лишит корабль управления, а заодно и тех, кто способен повести за собой сопротивляющихся.
И тогда точно все!
Конец!
Хоть ложись и помирай…
Погибнут люди, выручившие его, самонадеянного студиозуса, из замка Адолика Шэраня, прямо с колдовского ритуала, грозившего неминуемой смертью, отбившие его после у безжалостных рошиоров. И так слишком много смертей. Лишних, никому не нужных, бесполезных… Смертей ради пустых политических интриг и проклятого сундука, набитого желтым металлом…
Помимо воли, Ендрек напрягся, хотел закричать: «Нет! Так нельзя! Неправильно!!!», но из горла вырвался только придушенный ужасом, смешанным с закипающей яростью, хрип.
Парень потянулся волей к мерцающему багровым пламенем шару, противопоставил свое желание воле матерого колдуна.
Клуб огня дрогнул, замедлил полет, но не остановился. Вообще-то о долгом сопротивлении Мржеку речь даже не шла. Более безумной могла быть лишь попытка противостоять пану Войцеку с саблей в руках. Ендрек попытался просто столкнуть шар с линии полета, а лучше всего уронить его в реку.
Чародей почувствовал сопротивление. Трудно сказать, удивился он или нет, но натиск возрос.
Ендрек понял, что бессилен. Плетью обуха не перешибешь. Его новоприобретенный талант слишком жалок, слишком ничтожен по сравнению мастерством Мржека, упорно оттачиваемым годами. Пот хлынул на глаза, взмокла, несмотря на свежий речной ветер, рубаха.
Неожиданно колдун дернулся, как от удара бича, судорожно оттолкнул шар и схватился за плечо. Студиозус успел заметить воткнувшееся в плечо Мржека толстое древко бельта и мгновенно потемневшее сукно вокруг раны.
Гапей!
Успел-таки!
Клубок огня пролетел над головой Лексы так близко, что наверняка опалил макушку, и врезался в мачту. Запахло паленым. Хрустнули составлявшие нижнюю часть мачты брусья, взметнулись обрывки канатов.
С оглушительным плеском мачта, рей, парус полетели за борт.
Испуганно заржали, забились в трюме кони.
К счастью, падая в воду, рей освободил накрытых полотнищем паруса гребцов. Они дружно ударили веслами, не желая более находиться в опасной близости к рассерженному колдуну.
Какое-то время мачта волочилась следом за «Ласточкой», но Авцей, подхватив валяющийся у борта топорик, принялся обрубать ванты и обмотанный вокруг «утки» шкот.
– Где Гапей? – бросился Ендрек к борту. – Стой! Он же там!
Авцей только отмахнулся. Не поможешь, мол. Остальным бы спастись.
– Давай за веревку потянем! – подбежал пан Юржик. – Ты помнишь какая?
Ендрек только рукой махнул. Где там упомнить? Все веревки на одно лицо. Может, моряки и различают, за какую тянуть надо, а «крысе сухопутной» этого не понять никогда.
Юржик кивнул. Видно, и сам был того же мнения.
– Ладно. Гляди на воду. Вынырнет – вытащим…
Гапей так и не вынырнул.
Струг уходил от левого берега. Гребцы-плотогоны гнули толстые ясеневые весла. Понуканий не требовалось – жить хочется каждому. Просто капитан, управившись с остатками веревок, волокущих за собой мешающую движению мачту, принялся отсчитывать:
– И раз! И два! И раз! И два!
Несколько раз бельты грозинчан догоняли корабль. Но опасности в них не осталось никакой. Как и в нескольких вяло шипящих языках огня, запущенных вслед «Ласточке» Мржеком.
– Жаль, промахнулся Тыковка самую малость… – хмуро проговорил пан Войцек. – Не прикончил изувера.
И все же от главного врага он их избавил.
Очевидно, колдуну тяжело запускать огненные шары одной рукой. А может быть, боль не давала сосредоточиться и создать достойное оружие.
– Ты, студиозус, сам-то понял, что сделал? – ухмыльнулся пан Юржик, когда Войцек отправился поговорить с капитаном. Мертвые лежали там, где упали во время боя. Сейчас главное – уйти, скрыться, запутать преследователей.
– А что я сделал? – попытался прикинуться дурачком Ендрек.
– Ты это брось, – погрозил пальцем Бутля. – Все видели. Ты ж побелел весь, и пот градом льется, а клубок-то огненный остановился и ни взад ни вперед. Знал бы Мржек в замке Шэраня, какого он вражину готовит, зарезал бы тебя и не задумался бы.
– Я и сам не понимаю, как оно вышло, – невпопад ответил Ендрек.
– Так я ж тебе объяснял! Эх, студиозус, не веришь мне, а я жизнь повидал и всякого наслушался-нагляделся. Ты теперь чародей, и к бабке не ходи!
– К какой бабке?
– К бабке-шептухе. Не отшепчет, не отмолит.
– Да я…
– А что ты? Радуйся. Вот Юстын на что шел ради такого счастья? На убийство, на грех, на нарушение Контрамации. А тебе как на тарелочке.
– А не надо оно мне ни даром, ни за деньги!
Пан Юржик внимательно на него посмотрел:
– Ну, как знаешь, парень. Только одно скажу – хочешь ты того или нет, а всё… Будешь чародеем. Контрамацию чтишь?
– Что? Конечно же! Как иначе?
– Значит, пойдешь в реестровые. Или ко двору.
– Мне теперь только ко двору, – горько усмехнулся Ендрек.
– А я же не сказал к какому. Думаешь, Уховецку твои способности не нужны?
– Угу… очень здорово ты придумал, пан Юржик… Против своих идти сражаться…
– Ты от этих своих мало натерпелся?
Ендрек стиснул зубы.
– Эти, – кивнул за корму, – мне не свои… И рошиоры тоже… давай, пан Юржик, лучше раненых поищем. Полечим…
– Как знаешь, парень, как знаешь… – пожал плечами пан Бутля. – А раненых я и не видел… Метко бьют сволочи. Сразу насмерть. Разве что у Лексы щеку зацепило. Так то щепкой… Заживет само.
– Тогда давай мертвых сложим, что ли… – Студиозус был готов на все, лишь бы не продолжать неприятный разговор. Как объяснить пану Юржику, для которого, кажется, все просто и понятно, все покрашены белой и черной краской – свои и чужие, что трудно, мучительно трудно делать выбор. С одной стороны – родня, друзья детства, уважаемые наставники, а с другой – новые друзья, с которыми преломлял последнюю горбушку хлеба, сражался бок о бок и вместе хоронил убитых товарищей… Когда сердце рвется на две половинки, а выбора сделать не может. Точнее, выбор-то уже сделан, ведь он с паном Войцеком, а не в Выгове, но это выбор разума, а не сердца. Выбор долга, а не влечения. А как хотелось бы, чтоб желания души и умозаключения холодного рассудка совпали. Тогда и ночная бессонница улетучится…
Пан Бутля прищурился, хотел еще чего-то добавить, но благоразумно смолчал. Все-таки жизненный опыт – и немалый – подсказывает, когда не надо лезть в душу грязными пальцами. Пускай само утрясется.
Подошел нахмуренный Войцек. Стянул с головы шапку:
– Г-грай… П-пять лет в моей сотне.
– Он про мать говорил, – нерешительно начал Ендрек. – В Богорадовке, мол…
– Зн-знаю, – кивнул пан Шпара. – Живы будем, я ее н-не оставлю. Сестры еще меньшие у него. Все на пприданое копил. Отец-то погиб. Рыцари-волки. О-о-он тоже порубежником был.
– Я тоже помогу, чем смогу. У моего отца деньги есть…
Меченый махнул рукой:
– Что вп-впустую говорить? Сл-слушайте меня. Авцей нас высадит…
– Когда? – удивился студиозус.
– А п-прямо сейчас.
– Как же?..
– А так! Уходить по суше б-будем. Через Гр-грудки.
– Хоть не собачьи кучки, – попробовал пошутить Юржик, только грустно как-то у него вышло. – Думаешь, пан Войцек, они за кораблем гнаться будут?
– Д-думаю. А Авцей д-думает, что чародей наш след ведет. Вот и поглядим.
– Ясно, – согласился Юржик. – Как там Лекса говорит? И волки сыты, и дело мастера боится.
– Т-точно.
– Да, Лексу-то с собой берем или тут бросим? – Пан Бутля оглянулся на застывшего у правила великана.
– Нам каждый человек на счету, – сжал челюсти так, что желваки на щеках заиграли, пан Войцек. – Чем т-тебе Лекса плох?
– Да ничем, помилуй меня Господи… Всем хорош. – Пан Юржик вздохнул. – Что-то я людям верить перестаю. А все груз наш окаянный… Нельзя так жить.
– Д-думаешь, мне легче? Терпи, пан Юржик, терпи. Немного осталось. Искорост в десятке поприщ, ежели по суше.
* * *Издали Грудкавые горы напоминали кучу конских кругляшей. Ну, очень большую кучу. Коричневатые базальтовые глыбы громоздились одна на другую, но не поднимались высоко. Самая высокая гора – аршин пятьсот, не больше. Подножия заросли мрачным, черным ельником. Верхушки, обдуваемые южными суховеями, нагло выпячивали голые бока, лишь кое-где покрытые серо-зелеными потеками лишайников.
Вблизи поверхность скал вызывала еще меньше приязни. Изъязвленная ветрами, дождями, сходом снегов, она вызывала в памяти картины обезображенного черной оспой лица.
