Читаем без скачивания Смерть говорит по-русски (Твой личный номер) - Андрей Добрынин

Тавернье молча шагал сбоку от колонны рядом с Корсаковым. Шарль пристроился следом за ними. Оба француза получили обратно свой багаж от сержанта Роа и оттого сразу помрачнели, памятуя о  том, как трудно им было дойти до цели, даже проделав заключительную часть пути налегке. Однако оба понимали, что на помощь теперь рассчитывать нечего — тот же сержант Роа был весь увешан трофейным оружием и нес на себе два гранатомета, три пулемета, а в руке держал автомат. Впрочем, самому командиру отряда приходилось не легче — при одном взгляде на Корсакова у Тавернье начинали ныть плечи. На груди у Корсакова висела снайперская винтовка, которую он отобрал у Тавернье. Положив на нее руки, Корсаков шел бодро, чуть ли не приплясывая, и поминутно оборачивался, чтобы обвести взглядом колонну, порой отдавая распоряжение или отпуская шутку.

— Неплохой был бой, верно? — весело обратился он к Тавернье. Журналиста несколько покоробило такое любовное отношение к той вакханалии уничтожения, которую ему пришлось наблюдать.

— По-моему, вы понесли большие потери, — заметил Тавернье, руководствуясь подсознательным стремлением уколоть собеседника.

Корсаков остро взглянул на него и усмехнулся:

— Это как посмотреть. При атаке на подобный объект командир вправе потерять и вдесятеро больше людей, чем я потерял сегодня. Просто я не могу позволить себе роскошь тратить людей в таких количествах, а сократить потери можно только одним способом: тщательно готовиться к бою. Только изучать подходы к этой фабрике пришлось добрых два месяца. Я уж не говорю о том, сколько времени требуется на то, чтобы люди умели не только метко стрелять и бросать гранаты, но и взаимодействовать друг с другом в бою. А ведь раньше тактического обучения в повстанческой армии почти не велось. Отсюда стремление решать все боевые задачи числом, отсюда и большие потери — по-настоящему большие, а не такие, как сегодня.

— Я все же, наверное, никогда не смогу относиться к человекоубийству как к эстетическому явлению, — проворчал Тавернье. — Хотя не спорю, все было, на мой дилетантский взгляд, сделано сверхпрофессионально. Но я не могу понять вашего веселого настроения — ведь вы как-никак потеряли не один десяток человек и каждый из них, вероятно, был вам знаком.

— Еще бы, — кивнул Корсаков. — Однако ведь рано или поздно им пришлось бы умереть, и вполне вероятно, что другая их смерть выглядела бы бессмысленной  и  отталкивающей.  Сегодня же  они умерли как мужчины и победители, такому уходу из жизни можно только позавидовать. А если взглянуть на дело  с другой стороны,  то  приходится вспомнить о том, что сохранение своей жизни не является ни целью, ни обязанностью солдата. Он обязан выполнить боевую задачу, вот и все, а уж каким способом — это решать не ему. То же самое можно сказать и о командире: он обязан выполнить боевую задачу, располагая при этом определенным количеством ресурсов, в том числе и ресурсов живой силы. Расход ресурсов для достижения цели — нормальное условие любой человеческой деятельности.

— Зато сама ваша деятельность ненормальна, — возразил Тавернье.

— Ну, это уже упрек не ко мне, а ко всему человечеству, — пожал плечами Корсаков. — Оно воюет с тех пор, как себя помнит. Следовательно, утверждение, что человечество станет лучше, если не будет воевать, — это не более чем гипотеза, поскольку воевало оно всегда. Почем знать, может, оно, наоборот, станет хуже?

— На войне человеческая жизнь рассматривается, по вашим же словам, как обычный ресурс, — напомнил Тавернье. — Разве это уже не говорит о бесчеловечности войны?

— Человек расходует свою жизнь, занимаясь любой деятельностью, — заметил Корсаков. — Разница только в мере этого расхода, то есть чисто количественная. Давно пора понять, что люди и не могут, и не хотят договариваться друг с другом мирно, а потому война такой же необходимый и почтенный вид деятельности, как и всякий другой. И вполне логично то, что ресурсом при этой деятельности выступают жизни тех, кто ее начинает: человекоубий-ственная деятельность требует соответствующих ресурсов. Другое дело, что в обязанности хорошего командира входит не тратить без толку вверенные ему средства, в том числе и его солдат. Недаром я натаскиваю своих людей с утра до вечера. При любом роде занятий человек считается профессионалом тогда, когда он добивается поставленных целей при минимальном расходовании средств. Если запас средств не ограничен, то цели достигнет любой дурак.

— Тогда  понятно,   почему вы  пристреливаете своих раненых, — сказал Тавернье. — Просто они уже перестали быть боевым ресурсом.

— Не все так просто, — хладнокровно возразил Корсаков. — Добивают только тех, кого все равно не удастся донести живым до базы. Поверьте, что у моих людей достаточно опыта для того, чтобы понять, безнадежен раненый или его можно поставить на ноги. Если есть хоть какая-то надежда, то бросать его нельзя, и не из гуманных соображений, а из чисто военных: когда солдаты знают, что в случае ранения их либо бросят, либо пристрелят, то они начинают больше думать о том, как сберечь себя, чем о том, как выиграть бой. С другой стороны, если таскать с собой покойников, то можно погубить живых. А живым сейчас, между прочим, каждая минута дорога.

Словно подтверждая его слова, до слуха идущих донеслось нарастающее гудение вертолета. К счастью, густые своды листвы надежно скрывали движущуюся колонну.

— Это пока разведчик, — констатировал Корсаков. — Десантные прилетят чуть позже. Надо прибавить шагу.

И он зашагал к голове колонны, окриками подгоняя солдат и пленных-носильщиков. Затем он прошел назад к арьергарду, и оттуда донеслись отдаваемые им команды. Вскоре Корсаков догнал Тавернье и снова зашагал рядом с ним все той же ровной пружинистой походкой.

— Попрошу вас кое-что иметь в виду, — обратился он к журналисту. — Перед выходом в рейд я связался с начальством из ЦК Фронта национального освобождения и доложил им о вас. Мне пришлось представить вас как законченных леваков, которые, вернувшись в Европу, будут лить воду на их мельницу. Поэтому я думаю, что руководство повстанцев не только одобрит ваш визит на принадлежащую повстанцам кокаиновую лабораторию, но и разрешит вам ее заснять. От вас требуется одно: пообещать, что в Европе вы представите эту лабораторию как принадлежащую военному правительству страны.

— Пообещать-то можно... — нерешительно протянул Тавернье. Корсаков усмехнулся про себя: «Ох уж эти акулы пера! Куда деваются принципы, как только речь зайдет об эффектных съемках!»

Вслух же он внушительно произнес:

— Нет, не пообещать, а именно так и сделать. Кстати, это не будет в полной мере ложью — когда-то лабораторию и впрямь контролировало правительство, пока те места не заняли повстанцы. Им посчастливилось захватить лабораторию целехонькой, но какое-то время она не использовалась, пока ЦК не решился поступиться идеологической чистотой во имя денег.

Тавернье в нерешительности опустил голову. Корсаков продолжал:

— Поверьте, что я вовсе не намерен выставить повстанцев ангелами. Я прекрасно знаю им цену и не испьтываю к ним особых симпатий, тем более к их руководству. Однако мне придется находиться здесь еще пару лет с небольшими перерывами, и если информацию, которую я вам предоставлю, вы используете во вред партизанам, то меня можно считать покойником. Вот когда мой контракт закончится — тогда другое дело. Вы сможете рассказать обо всех темных делах повстанческой верхушки, и поверьте, что я буду этому только рад, поскольку ненавижу волков в овечьей шкуре. Более того, я обязуюсь к тому времени предоставить вам новые документы и дать вам какое угодно интервью, рассказать все, что знаю, — а знаю я, как вы понимаете, немало, просто не все сейчас можно обнародовать.

— А как вы собираетесь давать интервью — от собственного имени или инкогнито? — поинтересовался Тавернье.

— Могу и от собственного, — пожал плечами Корсаков. — Все равно моя здешняя жизнь ни для кого не тайна. Главное — чтобы не было видно моего нового лица. Ведь это можно устроить?

— Разумеется, — кивнул Тавернье. — Но как я объясню свое молчание в течение столь долгого времени?

— Боязнью за жизнь своего информатора. Вы ведь знали, что я в руках у партизан. К тому же я смогу подтвердить ваши слова. Если же до вас дойдет известие о моей смерти — а я позабочусь, чтобы оно до вас дошло, — то в таком случае вы, естественно, свободны от всех обязательств передо мной.

— Будем надеяться, что этого не случится, — пробормотал Тавернье.

— Зарекаться тоже не стоит, — заметил Корсаков. — На моей памяти множество парней, прошедших огонь и воду и знавших о войне все, погибали совершенно по-дурацки, и смерть от шального осколка или пули — еще не самая глупая смерть на войне. К примеру, один мой приятель в Эфиопии помер оттого, что его на привале покусал бешеный шакал. Человек прошел восемь войн, и вот вам пожалуйста. Перед смертью он корчился так, что у него сломался позвоночник.