Читаем без скачивания Путешествие Хамфри Клинкера - Тобайас Смоллет

В продолжение этой беседы лейтенант Лисмахаго бросал некоторые намеки, из коих явствовало, что сам он был вольнодумцем. Тетушка наша была как будто поражена саркастическими его замечаниями о вере святого Афанасия. Он частенько повторял такие слова, как «разум», «философия» и «противоречие в определениях», отказывался верить в вечный огонь адский и даже бросал такие петарды в бессмертие души, что слегка опалил веру мисс Табиты, ибо к тому времени она уже взирала на Лисмахаго, как на чудо учености и проницательности. Короче, он не мог долее оставаться нечувствительным к ее попыткам завоевать его расположение и, хотя по природе своей он несколько грубоват, однако пересилил себя настолько, что стал отвечать на ее любезности. Может быть, он рассудил, что совсем не худо для старого лейтенанта, вышедшего в отставку на половинном жалованье, заключить союз с престарелой девицей, которая, по всей вероятности, имеет достаточно денег, чтобы покоить и холить его на склоне лет.

И вот эти славные чудаки начали делать друг другу глазки. Свои обычно желчные речи лейтенант подслащивал патокой любезностей и похвал. Время от времени он потчевал ее нюхательным табаком, который потреблял в большом количестве, и даже преподнес ей кошелек из шелковистой травы, сплетенный руками прекрасной Скуинкинакусты, которая носила в нем порох, когда хаживала на охоту.

К северу от Донкестера во всех гостиницах нацарапаны на окнах скверные вирши в поношение шотландской нации; а еще более подивился я тому, что не приметил ни одной строки, отвечающей на такие оскорбления. Любопытствуя узнать, что скажет об этом Лисмахаго, я указал ему на непристойную эпиграмму на его соотечественников, вырезанную на оконном стекле в гостиной, где мы сидели. Он прочитал ее с невозмутимейшим видом, а когда я пожелал узнать его мнение об этом стишке, сказав;

— Очень выразительно и очень остро, но было бы яснее и виднее, если бы протереть стекло мокрой салфеткой. Дивлюсь, что какой-нибудь нынешний остроумец не издал собрания таковых стишков под заглавием: «Торжество стекольщика над простофилей-шотландцем». Я убежден, что это подношение было бы весьма приятно лондонским и вестминстерским патриотам.

Когда же я выразил удивление, почему уроженцы Шотландии, проезжающие этой дорогой, не выбьют всех окон, лейтенант возразил:

— Плохая бы это была политика, с вашего разрешения! Она привела бы только к тому, что сатира сделалась бы более резкой и язвительной. Думаю, гораздо лучше оставлять ее на окнах, чем платить за стекла.

У дядюшки подбородок задрожал от негодования. Писаки, сочиняющие столь постыдный вздор, заслуживают, по его словам, чтобы их привязали к повозке и высекли за то, что они позорят родину своей злобой и тупостью.

— Эти твари, — сказал он, — не понимают, что своим согражданам, ими оскорбляемым, они доставляют повод превозноситься, равно как и возможность отомстить достойнейшим образом за такие подлые, дурацкие нападки. Что до меня, то я восхищаюсь философической терпеливостью шотландцев столько же, сколько презираю наглость этих жалких клеветников, каковая сходна с чванливостью деревенского петуха, который кричит кукареку не иначе, как взобравшись на свою собственную навозную кучу.

Лейтенант с притворным чистосердечием заметил, что во всех землях найдутся подлые людишки; предположив же, что такие чувства разделяют все англичане, он тем самым слишком превознес бы свою родную страну, которая не стоит того, чтобы вызывать зависть у столь процветающего и могущественного народа.

Мисс Табби снова начала восхвалять его скромность и объявила, что шотландская земля изобилует всеми возможными добродетелями. Когда Лисмахаго, распрощавшись, пошел спать, она спросила своего брата, не находит ли он, что лейтенант самый красивый джентльмен из всех им виденных и что в лице его есть нечто неизъяснимо приятное. Сначала мистер Брамбл молча посмотрел на нее, а потом сказал:

— Сестра, насколько мне известно, лейтенант — честный человек и славный офицер; он наделен недюжинным умом и достоин счастья большего, чем то, какое выпало ему на долю, но я не могу, по чистой совести, сказать, что это красивейший джентльмен из всех мною виденных и что есть нечто приятное в его лице, ибо, клянусь богом, оно очень некрасивое и даже отталкивающее.

Я постарался втереться в милость к этому северному бритту, который поистине великий чудак, но он стал избегать беседы со мной с той поры, как я рассмеялся в ответ на уверения, будто в Эдинбурге говорят на английском языке лучше, чем в Лондоне. Посмотрев на меня с сугубо кислой миной, он сказал:

— Если справедливо старое суждение, что способность смеяться есть отличительный признак разумного существа, то англичане разумнее всех известных мне народов.

Я признал, что англичане быстро подмечают все, что может показаться забавным, а потому и склонны посмеяться, но, хотя они и любят смех, отсюда еще не следует, будто они более разумны, чем их соседи. Такое заключение, сказал я, было бы оскорбительно для шотландцев, которые, как принято считать, не очень восприимчивы к смешному, однако же умом отнюдь не обижены.

Лейтенант отвечал, что такое предположение должно быть основано либо на их разговорах, либо на писаниях, о которых англичане не могут судить правильно, ибо не понимают диалекта, к которому прибегают шотландцы в обычной беседе, ровно как и в своих юмористических сочинениях. Когда же я полюбопытствовал, каковы эти юмористические сочинения, он мне назвал немало книг, которые, по его уверению, не менее остроумны, чем все, что когда-либо было написано на языках живых и мертвых. В особенности расхваливал он собрание стихов в двух небольших томах, озаглавленное «Дерево», и сочинения Аллана Рамсея, каковые я намерен купить в Эдинбурте.

Лейтенант заметил, что в обществе англичан северный бритт представляется в невыгодном свете, ибо говорит на диалекте, прелесть которого они не могут постигнуть, и пользуется оборотами речи, им не попятными. Поэтому он чувствует себя скованным, а скованность есть великий враг остроумия и шутливости. Эти способности обнаруживаются во всем блеске, когда ум совершенно свободен и, по словам некоего превосходного писателя, «может развернуться на просторе».

Тут он стал пояснять свое утверждение, почему в Эдинбурге говорят по-английски лучше, чем в Лондоне. По его словам, то, что принято у нас называть шотландским диалектом, есть подлинный, чистый, старый английский язык с примесью некоторых французских слов и выражений, вошедших в обиход благодаря долговременному общению шотландцев с французами. Нынешние англичане вследствие жеманства и ложной изысканности лишили свой язык присущей ему силы и даже исковеркали его, выбросив гортанные звуки, изменив их произношение, сократив их количество и перестав употреблять многие весьма важные слова и обороты. По причине таких новшеств творения наших лучших поэтов, как, например, Чосера, Спенсера и даже Шекспира, стали во многих местах непонятны для уроженцев южной Британии, тогда как шотландцы, сохранившие древний язык, понимают их без помощи толкового словаря.