Читаем без скачивания Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

На экране монитора медленно загружался фильм. По мере того как горизонтальная черта на шкале загрузки удлинялась, сердце Опаль стучало все быстрей. Прошла минута, другая, третья… Наконец появилось изображение.

Видимо, съемка производилась скрытой камерой или просто непрофессионально — изображение было нечетким, к тому же постоянно дергалось.

Место оказалось тем же самым — возможно, видеозапись была сделана одновременно с фотографиями. Камера скользила вдоль стены. На несколько мгновений задержалась на статуе полуобнаженной Пресвятой Девы с окровавленным младенцем на руках… Потом переместилась, и Опаль увидела перевернутое распятие и еще одну статую — на сей раз это был дьявол или сатир, с огромным торчащим членом… потом отдалилась, снимая общий план.

Да, то же самое (или очень похожее) место, хотя сейчас в центре высился большой плоский камень, нечто вроде алтаря, а стоящие вокруг люди уже не держались за руки. С глубоким изумлением Опаль заметила рядом с фигурами взрослых другие — детские.

На алтаре лежал ребенок. Казалось, его чем-то одурманили, потому что он лишь слабо подергивался, стараясь освободиться: его руки и ноги были цепями прикованы к алтарю. Опаль догадалась, что ребенок плачет, — фильм шел без звука, но от этого казался еще более жутким.

От небольшой группы людей в балахонах отделилась женская фигура. Камера приблизилась. Возраст женщины нельзя было определить из-за маски, закрывающей лицо. Женщина подошла к алтарю. Губы ее шевелились, она произносила какие-то слова — и эти слова, как догадалась Опаль, повторяли за ней все остальные. Какое-то заклинание. И даже маска не могла скрыть невероятной лихорадочной энергии, светившейся во взгляде этой безумной фурии.

Несколько минут собравшиеся пребывали в молчании, ожидая чего-то со сосредоточенным вниманием. Потом женщина сделала знак кому-то, кого не было видно в кадре. Цепи, удерживающие ребенка, натянулись и поднялись. Маленькое тельце повисло в воздухе, словно кусок мяса, подвешенный за крюк на скотобойне.

«Нет! — мысленно закричала Опаль. — Я не хочу этого видеть!»

Двое мужчин подставили под голову ребенка большую золоченую чашу.

Женщина схватила ребенка за волосы, чтобы не дать ему пошевелиться, — хотя в этом почти не было надобности, поскольку он и без того был уже почти неподвижен. Ее губы шевелились все быстрее. Опаль предположила, что женщина читает молитву на «перевернутой» латыни. Опаль охватило странное ощущение дежавю: как будто она уже была в этом месте… в одном из своих ночных кошмаров. Из тех, что повторялись один или два раза в месяц…

В течение минуты кровь стекала из перерезанной шеи в чашу. Потом женщина взяла чашу и подняла ее высоко над головой, словно предлагая в дар кому-то, кого в помещении не было. Затем из нее отпила. Теперь в кадре было лишь ее лицо. Когда она опустила чашу, ее красные от крови губы зашевелились — она снова произносила какие-то заклинания. Затем женщина резким жестом сорвала маску, обмакнула палец в чашу и кровью начертала у себя на лбу перевернутый крест. Камера еще приблизилась. Опаль в ужасе повторяла про себя: «Я не должна смотреть! Я не должна смотреть! Если я досмотрю до конца, то умру!»

Она взглянула на экран монитора. Перед ней было лицо Мадлен Талько — с окровавленными губами, сатанинским крестом на лбу, бледно-голубыми глазами, лихорадочно блестевшими, словно у одержимой… Опаль узнала ее, потому что однажды, еще в детстве, увидела ее фотографию в газете. Тогда она спросила у матери: «А это, случайно, не та дама, к которой мы ходили в гости?» Мадлен Талько, одно лишь имя которой заставляло домашних умолкать и отводить глаза…

Мадлен Талько передала чашу одному члену своей «паствы», и он следом за ней отпил глоток, сорвал маску и начертил у себя на лбу перевернутый крест. Затем передал чашу дальше.

Опаль зажимала рот обеими руками, сдерживая подступающие рыдания. Она узнала почти всех, и перед ней открылась ужасающая истина, в которой соединилось все: Мадлен Талько, белые тени, собственные кошмары, отъезды родителей «на отдых» и «по делам»… и смерть Кристофа. Все эти разрозненные элементы слились воедино и обрели общий смысл.

На экране монитора появился еще один человек — высокий, отличающийся элегантной, породистой худобой. Опаль узнала его прежде, чем он снял маску. Да, это был ее отец! Волосы у него были более густыми, чем сейчас, и в них еще не серебрилась седина, но глаза были те же, ярко-голубые (фамильная черта Камерленов), и точно так же лихорадочно блестели, как и у остальных, — никогда бы она не могла этого заподозрить в типичном деловом человеке, всегда державшемся с холодной отстраненностью.

Настала очередь рыжеволосой женщины, немного полноватой, — ее матери, какой та была лет двенадцать назад. Опаль совсем не помнила ее в том возрасте и слегка удивилась лишним килограммам — сейчас их не было. Рыжеволосая женщина приблизилась, держа за руку ребенка — мальчика лет пяти, фотография которого с траурной лентой на уголке до сих пор стояла на большом старинном шкафу в холле их дома. Опаль едва могла разглядеть его лицо из-за слез, застилавших ей глаза. Остальные лица тоже стали расплывчатыми — но это было даже к лучшему. Она лишь успела обратить внимание на то, что мальчик не стал пить из чаши, — пусть небольшое, но все же утешение. Его мать — их мать! — лишь начертила ему на лбу крест.

Какой-то шорох за спиной заставил Опаль вскрикнуть. Она резко обернулась.

— Я услышала, как ты стонешь… я подумала, что ты заснула, и тебе приснился кошмар…

Жавотта де Сулак стояла на пороге комнаты, и Опаль поняла, что тетка находилась в комнате уже несколько минут. Ее волосы были заплетены в косицу — видимо, она уже собиралась лечь спать, — бледные вялые руки сложены на груди. Она переводила глаза с племянницы на экран монитора и обратно, и по ее морщинистому лицу со следами пудры, сладковатый запах которой Опаль помнила с детства, сбегали редкие слезинки, терявшиеся в уголках дрожащих губ.

Наконец она прикрыла глаза и произнесла совершенно безжизненным голосом:

— Ну вот… теперь ты знаешь…

На экране тем временем появилось последнее сообщение:

Однажды случится ужасное, и с тех пор уже ничто не будет так, как прежде.

Глава 45

Это было приятно и удивительно — хотя сама по себе постель представлялась Одри совершенно естественным завершением сегодняшнего вечера. Да, это оказалось чудесно и именно так, как она себе представляла: не простое слияние тел почти незнакомых людей, но нежность любовников, встретившихся после долгой разлуки, — на грани вожделения и удовлетворения, терпения и нетерпения. Затем словно огромная волна накрыла их с головой, и она отдалась Николя, как женщина отдается мужчине всей своей жизни. Они наслаждались друг другом с почти животной страстью, грубая энергия которой сначала захватила, а потом опустошила обоих. Когда все кончилось, они долгое время лежали молча, не шевелясь, в блаженном оцепенении, ожидая, пока душа снова вернется в тело, а сознание пробудится.

Одри очнулась первой. Она глубоко вздохнула и, приподнявшись, протянула руку к тумбочке, отыскивая сигареты на ощупь.

— Тебе это не помешает? — спросил она.

В полусумраке комнаты Одри увидела, что Николя улыбается, одновременно потягиваясь, как довольный кот.

— Нет… Пожалуй, с этого дня я даже буду иногда позволять себе сигарету в таких обстоятельствах…

— Сигарета после любви? — улыбнулась Одри.

— Да. И сегодня, кажется, она будет не одна…

Он улыбнулся и провел рукой по ее волосам. Она смотрела на него, думая о том, как это странно — заниматься любовью с писателем, чьи книги ты читала, в чей мир погружалась… искаженный и даже слегка извращенный мир… Может быть, поэтому у нее с самого начала возникло ощущение, что они давно знакомы?

За этой мыслью последовала другая: Николя — второй мужчина, с которым она была близка со времени ее приезда в Лавилль, и третий с тех пор, как у нее забрали Давида. После суда, который отнял у нее сына, она скорее его общества искала, чем общества мужчин. Так или иначе, махинации бывшего мужа настроили ее против всех мужчин в целом: любой из них теперь представлял для нее в лучшем случае угрозу, в худшем — мерзавца, с которым нужно было бороться.

Итак, третий мужчина за последнее время… и второй в Лавилле… Этот подсчет неизбежно вернул ее мысли к Антуану.

Словно догадавшись, о чем она размышляет, Николя спросил:

— Ты мне так и не расскажешь?..

— Про что?

— Про Антуана… У вас действительно… что-то серьезное?

Одри слегка отстранилась. Интересно, подумала она, в нем говорит ревность или просто мужское любопытство? Она вспомнила искаженное от ярости лицо Антуана, когда тот выкрикнул имя своего бывшего школьного приятеля, и остановилась на первом варианте ответа. Она с сожалением подумала, что тень Антуана только что сломала те защитные барьеры, возведенные ими самими, которые отгораживали их от реальности несколько часов. И слегка рассердилась на Николя за то, что тот не сказал ничего более подходящего, пусть даже банального, например: «Это было чудесно…»