Читаем без скачивания Ефремовы. Без ретуши - Федор Раззаков

В ЦТСА он проработал пять лет, после чего его и позвал к себе Ефремов, который давно был окружен евреями (еще со времен «Современника»). В МХАТе это продолжилось в лице А. Гельмана, М. Рощина, М. Шатрова, Р. Сироты, наконец, А. Смелянского. Как чуть позже (на одном из юбилеев «Современника») скажет сам Ефремов, сославшись на Л. Толстого: «Евреев любить трудно, но нужно». Зачем он окружал себя евреями? Они постоянно генерировали новые идеи и, главное, в силу своего природного бунтарства заряжали и его своими настроениями. К тому же близость к еврейской интеллигенции гарантировала комфортное существование, поскольку базировалась на вечном восхищении с их стороны по адресу их симпатизантов, даже если последние делали что-то малоталантливое. Ведь значительная доля театральных критиков (как и киношных, кстати) состояла именно из евреев. Впрочем, напомним, что дедушка самого Ефремова носил отчество Абрамович.

А теперь вспомним премьеры МХАТа в постановке Олега Ефремова, которые появились в 1980–1985 годах не без участия А. Смелянского.

В 1980 году Ефремов вновь обратился к пьесе А. Чехова «Чайка». Напомним, что в 1970 году он уже ставил ее, но только на сцене «Современника». Но тогда он сделал из нее памфлет, где высмеял «болтунов-интеллигентов», загубивших некую общую идею, в которую они некогда верили. По сути, в этом спектакле звучал приговор современниковцам, которые к концу 60-х из романтиков превратились в обыкновенных обывателей и мещан. Не случайно это была последняя постановка Ефремова на сцене «Современника».

Почти в то же время «Чайка» была поставлена и в МХАТе — Борисом Ливановым. Но это был иной спектакль — романтическая драма. В ней герои, для которых любовь и творчество — священные понятия, вступали в противостояние с теми, кто принимает все это за обычную рутинную повседневность, а не как чудесное редкое явление. Спустя десять лет Ефремов вернулся к «Чайке», но уже пребывая в другом настроении. Как пишет А. Смелянский:

«Не «драма в жизни», а драма самой жизни стала занимать режиссера. В 1970 году «Чайка» была прочитана как памфлет, в 1980-м в ней всего слышнее звучала нота всеобщего примирения, понимания и прощения… В отличие от современниковской «Чайки» режиссер захотел выслушать каждого героя пьесы. Он погрузил «слова, слова, слова» в светящуюся лиственную зыбь. Да, они были говорливыми, эти чеховские люди, говорливыми до того, что не замечали смерти человека: так умирал в этом спектакле Сорин — Андрей Попов. Но поверх всех разочарований и потерь набирал силу мотив веры среди упадка. Той веры, что питается не любовью или ненавистью к человеку, но пониманием исходной жизненной ситуации как неразрешимой драмы…

В новой «Чайке» звучал, во всяком случае для автора этих строк, еще один скрытый мотив. Спектакль рассказывал о муке рождения новой мхатовской семьи. Тема актерского ансамбля, важная для Чехова, становилась еще и темой понимания и взаимодействия людей, собравшихся возрождать Художественный театр. Эта тема в разной аранжировке потом войдет во все следующие чеховские спектакли Ефремова…»

А вот как отзывается на ефремовскую «Чайку» П. Богданова: «У режиссуры стала исчезать вера и в благую цель истории. В театре появились спектакли, в которых шестидесятники признавались в потере цели и смысла существования («Иванов» А. Чехова в постановке О. Ефремова в МХАТе). Изменился сам тон высказываний. Если в середине 1950-х годов у таких режиссеров, как А. Эфрос, О. Ефремов, общий пафос творчества был жизнеутверждающим и исходил из убежденности в возможностях социальных перемен, то ближе к середине 1960-х в их творчестве этой убежденности оставалось все меньше, в их высказываниях усилились драматические ноты…»

В новом спектакле были заняты следующие исполнители: Татьяна Лаврова — Аркадина, Анастасия Вертинская — Нина, Иннокентий Смоктуновский — Дорн, Андрей Попов — Сорин, Андрей Мягков — Треплев, Вячеслав Невинный — Шамраев, Евгений Киндинов — Медведенко, Екатерина Васильева — Маша. Во втором составе на сцену выходили: И. Саввина, Е. Ханаева, Н. Гуляева, Ю. Богатырев, Е. Евстигнеев, В. Давыдов, Р. Козак, В. Сергачев. По сути, это был уже прообраз той труппы, которую сформировал Олег Ефремов.

Роль Сорина во втором составе «Чайки» исполнял мхатовский «старик» Владлен Давыдов (как мы помним, он пришел в труппу в 1947 году после первого выпуска Школы-студии МХАТа). Так вот играл он в спектакле недолго, поскольку в январе 1981 года надолго (на полгода) вышел из строя — сначала почти два месяца лежал в Боткинской больнице, потом проходил двухмесячную реабилитацию в санатории. А поводом ко всему этому стал… резкий разговор с Олегом Ефремовым по поводу того, что тот творил в театре. И здесь интересно мнение человека, который хорошо знал Ефремова еще со времен его учебы в Школе-студии МХАТа. На этих страницах он уже упоминался — это Вадим Шверубович, сын В. Качалова, который преподавал в Школе-студии с момента ее основания и стоял у истоков создания театра «Современник». Долгие годы он относился к Ефремову с любовью, но затем у него как будто заново открылись глаза на своего ученика. Так вот, 7 февраля 1981 года, когда В. Давыдов лежал в Боткинской больнице, Шверубович прислал ему письмо, из которого я приведу лишь отрывок:

«…Что за «беседа» с Олегом, которая так Вас потрясла? Неужели Вам давно не ясно было… Неужели не ясно всем — талантлив он или нет (вероятно, очень), — но он безнравственный!..

Ведь если бы не он, еще можно было спасти это чудо от Кедрово-Станицынского гнилья, ведь Коле Хмелеву было так мало лет, ведь мог же народиться такой Хмелев, да и Ливанов с годами стал бы мудрее — все бы лучше, чем допустить полную гибель, которую создал Олег…»

То есть Шверубович открытым текстом говорит, что если бы не Ефремов, то МХАТ можно было бы спасти — например, с тем же Борисом Ливановым во главе. Но последнего, как мы помним, «заговорщики» заставили уйти из театра и призвали на службу Ефремова. И тот за одиннадцать лет своего руководства довел прославленный театр до такого состояния, что у таких мхатовцев, как Шверубович (или В. Виленкин), буквально волосы встали дыбом. Причем ситуацию еще можно было изменить, если бы Ефремова (а с ним и А. Смелянского) из МХАТа убрали. Но этого так и не случилось — к тому времени либералы уже плотно оседлали власть.

По злой иронии судьбы В. Шверубович ушел из жизни спустя четыре месяца после этого письма — 13 июня 1981 года. И панихида проходила в стенах филиала МХАТа, а вел ее… Олег Ефремов. Но как написал В. Виленкин: «Панихиду вел Ефремов — вполне достойно, но бездушно».

А как же иначе, если ведущий прекрасно был осведомлен о том, как к нему относился покойный все последние годы.