Читаем без скачивания Вьюжной ночью - Василий Еловских

Через сколько-то дней Егор Иванович принес с собой кипу газет, разноцветный плакат и штук пять фотографий.

— От гляди! У Павла Петровича взял. Павел Петрович — тот самый инженер-очкарик.

— О нашем заводе. В пятницу отнесу обратно. Вот на этой карточке управляющий заводом Гут. Немец. Вот он в шляпе. С пузом. Павел Петрович говорит, что фамилия у него была не Гут, а как-то по-другому. А Гут — это прозвище такое. Его самого Гутом прозвали, а его бабу — Гутихой. Ну, а рядом с ним начальство всякое. Это еще при царе. Тогда у нас кровельное железо выпускали. Для крыш.

— А почему счас машины выпускают, а не железо?

— Ну, значит, надо так. Пятилетка. От старого-то почти ничего уж не осталось. Стены одни. На той вон неделе опять понавезли станков всяких. И новый обдирочный цех начали строить. Не то стройка, не то завод — сразу не поймешь.

ЩЕЛЬ В ТЫНЕ

А все-таки странно, чудно как-то ведет себя рыба: то жадно клюет (только успевай вытаскивать), плещется, играет в заводях, видно даже, как она носится там, в глубине (похожа на птиц в воздухе), а то будто повымерла вся, поплавки из сосновой коры стыло покачиваются на волнах, и в эти минуты кажется, что вода невыносимо студена и кисло попахивает болотом. Ведь рыба тоже каждый день есть хочет. Что же может быть для нее вкуснее червяка? Или ест, ест, наполнит брюхо и потом подолгу обходится без пищи? И как будто сговариваются, все не клюют. Надо деда Андрея спросить, тот все знает.

Санька с Колькой долго рассуждали об этом, шагая с удочками мимо заводского тына к устью речки Шайтанки, которая вытекает из пруда, пересекает поселок и впадает в Чусовую. И вот тут-то, при впадении речки в Чусовую, рыба в любое время бывает, самое тут такое… клевое место. Ну, если уж говорить откровенно, все больше рыбья мелюзга клюет, а у нее какое мясо — головы, плавники, чешуя да кости.

Шайтанка течет недалеко от тына, по дну узкого оврага, захламленному, замусоренному. Тын сделан из заостренных сверху бревен, поставленных на попа. Он стоит с царских времен, уже подгнивает. Одна тынина, так и вовсе свалилась. Впрочем, ребята заметили ее позже. А до этого они вот что увидели: впереди, метрах этак в ста, появился немолодой уже мужик в сапогах и старом, смятом пиджачишке. Серый, неприметный человечек. Казалось, вылез он прямо из тына, держа в руке кучу железяк разного размера и вида, связанных веревкой. Зыркнул туда, сюда, видит: двое мальчишек с удочками идут, смотрят на него.

— Что смотрите?

— А ничего. А ты что тут лазишь?

— Значит, надо. А вы че тут шляетесь?

— Он же упер все это, — сказал Санька и хихикнул. Вроде бы Кольке сказал, а на самом деле для мужика.

— Не плети. Я работаю.

— А что не через проходную?

— Тебя не спросил. Уматывайте отсюдов.

— И тынину повалил. — Это сказал Колька. Зря сказал, тынина снизу, в земле, сопрела, видно же.

Мужик (он уже пошел) остановился, заухмылялся, непонятно чем довольный.

— Дурак! Рази ее повалишь.

Он пошел что-то шибко уж быстро, сперва возле тына, потом спустился в овраг, перебрел речку и начал подниматься на каменистую, покрытую жухлой травенкой гору, туда, где темнела кривая дорога, а за ней, на самой вершине, на виду у всего поселка, стояла порушенная церковь, без крестов, без колоколов, обшарпанная, побитая.

Мальчишки стояли и глядели вслед мужику. За тыном, где-то далеко, но жестко и мощно грохотали прокатные станы, слышались глухой низкий гул (будто наплывала гроза, вот-вот засверкает молния), постукивание металла о металл и еще какие-то непонятные шипящие звуки, подобные тем, которые появляются у паровоза, когда он выпускает пар. Заводские шумы забивают бульканье быстрой Шайтанки. Речка эта так, тьфу — курица перебредет, даже рыбешки доброй нету, но чистая и колодезно-студена, аж дух захватывает. Это попозже, года через два-три, она начнет мутнеть, грязнеть и выливать в Чусовую темные масляные пятна. Везде чувствуешь завод — и в воздухе, и в воде. Бабка Лиза говорит, что когда-то давно-давно на том месте, где теперь пруд и речка были, дикая чащоба и туманная топь, и башкиры-охотники побаивались этого места — обиталища шайтана, дьявола, значит. Вот, поди, чистыми были тогда и вода, и воздух.

— Слушай, а он, пожалуй, и в самделе что-то утырил, — с неуверенностью проговорил Санька.

— Ну, утырил, дак боялся бы.

— А нас-то че ему бояться. Давай пойдем наверх.

— А зачем?

— Ну, не все ль одно, здесь или по дороге. И поглядим, куда он пойдет.

— Да у него что-то так… старое.

— А что не через проходную? — уже сердито спросил Санька.

— Дак проходная-то где-ка.

В Боктанке — на самом заводе и возле него, даже на улицах — полно валяется проржавевших, никому уже не нужных, маленьких, разной формы железяк: собирали в утиль только крупный металл.

Они начали подниматься в гору. Из земли выпирали камни. Камни — тоже привычны для боктанцев. Мальчишкам казалось, что везде на земле горы, везде камни, гальки и везде заводы, испускающие из своих длинных труб едучий дым, до того черный, что даже снег в поселке темнел от него, а на заводской площади был уже совсем черен, будто и не снег вовсе — глазоньки бы не глядели.

— У деда Андрея на покосе кто-то кнут свистнул, — сказал Колька.

— А что он рот-то разевал. Неужели не видел?

— Нет, грит. А у тетки Дуни Фоминых опять ведерко увели из садика.

— Бабка говорит, скока вор ни ворует…

Мужик повернулся, положил связку железяк на землю и вдруг начал быстро спускаться, навстречу мальчишкам. В его резких шагах, набыченности и во всей напряженной воинственной позе чувствовалась злоба. Санька с Колькой остановились, не зная что делать — идти вперед, стоять или повернуть обратно.

— Вам какого черта надо, а?! — крикнул мужик.

И побежал. Точнее, хотел показать (это было видно), что бежит, стараясь догнать мальчишек и крепко всыпать им. Но кто его знает: пока хочет показать, а потом и на самом деле наподдает.

Мальчишки припустили с горы, к речке, к тыну. Удочка у Саньки зацепилась за высокий камень (камни почему-то всегда оказываются под ногами, когда шибко спешишь) и — хрясь, вместо одного стало два удилища. Он дернул и порвал леску. Это рассердило его, и Санька остановился. Что хочет этот мужик? Кто он такой и что несет? И уж не думает ли избить их? Еще чего не хватало!

Но мужик опять поднимался в гору, и его согнутая спина выглядела усталой и злой.

Санька смотал порванную леску и недовольно сплюнул. Все, конец! Да и не будешь удить с обрубком: для рыбьей мелюзги, которая без конца хватает насадку, удилище нужно прочное, гибкое. Возле устья Шайтанки голым-голо — камни, гальки, песок да дерно, и надо пройти по берегу Чусовой с километр, через пустырь, луг, болотнику, только после этого начнется тальник с тонкими прутьями, по-уральски говоря, вицами, которые можно использовать для удилища. Это значит, туда километр, оттуда километр — ого!..

— Слушай, я щас тоже думаю, что он что-то стибрил, — сказал Колька. — А то чего бы это он так здорово злился.

— Пойдем на гору. Поглядим, куда он пойдет. Рыбачить я уже все одно не смогу.

— Я дам тебе свою удочку. И будем по очереди.

— Да нет.

— Так ты не пойдешь?

— Ну, сказал же.

— Тогда и я не пойду.

Сюда Колька не ходил рыбачить в одиночку, и на то были причины: край все же не свой, могут напасть чужие мальчишки. Пустынно здесь, голо и вода тоже какая-то пустынная. Скучно, тягостно одному.

Действительно ли верил Санька в то, что перед ним вор? Сперва верил и не верил, было больше любопытства, а сейчас вот уже и верил вроде бы. Более того, сейчас ему хотелось верить, он желал этого.

Мужик опять повернулся, нехотя остановился и сердито поглядел на мальчишек. Но те шли не туда, куда он сам: ему — на запрудную окраину, вправо от церкви, а мальчишки шагают к домам, что слева от церкви. Но ребята только делали вид, что идут туда. Мужик еще раза два повернулся, что-то все же тревожило его.

Санька сорвал сухую травинку, пробивающуюся между камнями, пожевал, — «никакого скусу», как говорит бабка Лиза. Тьфу! Он усмехнулся. Ему нравилось собственное упрямство.

А Колька мечтал… Как он любит мечтать! Засыпает — мечтает, пробудился — мечтает, сидит у заводи с удочкой — мечтает, идет в школу — всю дорогу мечтает, вот такой он. То представляется ему, как он попал на далекую планету и учит грамоте тамошних дикарей, а их кровожадного вождя садит в тюрьму. То воображает, что он — путешественник, пробирающийся по глубинам джунглей (о них так занимательно рассказывала учительница), или — это уже куда скромнее — лучший боктанский баянист, послушать которого бегут со всей округи. Но чаще всего он — изобретатель. Он создает чудную машину: включишь ее — и вся рыба притягивается к Колькиной заводи, хоть ведрами черпай. И он черпает, а потом раздает знакомым и незнакомым — бери, кто хочет. А после того, как учитель рассказал о земном притяжении, захотелось Кольке изобрести аппарат, уничтожающий это притяжение. Повесишь его на спину и поднимай себе какую хочешь тяжесть, на всех спортивных соревнованиях победителем будешь. Конечно, поначалу никто ничего не поймет, а потом, к общей радости, он раскроет свои секреты.