Читаем без скачивания Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

«Итак, вы женаты… Но не беспокойтесь, я киснуть не буду, я сумею вырвать вас из своего сердца. Досадно только и горько, что вы такая же дрянь, как все, что вам в женщине нужны не ум, не интеллект, а тело, красота, молодость… Молодость!»

Я хотел, чтобы Грейс прошептала мне что-то в этом духе, снова упрекнула в том, что я люблю молодую и неопытную, предложила быть с нею, а не с Юнис. Но ничего подобного она, конечно, не сказала.

И я разозлился.

— Ну и как вы получили канадское ПМЖ? — спросил я, даже не пытаясь скрыть яд в голосе. — Это ведь невозможно. Там очередь в двадцать три миллиона.

— Повезло, — сказала она. — И у меня диплом по эконометрике. Пригодилось.

— Грейси, — не отступал я. — Ной мне однажды сказал, что Вишну сотрудничал с ДВА, с двухпартийцами.

Она не ответила, пожевала свой кимбап. Мужчина и женщина, беседуя на переливчатом иностранном наречии, шли следом за грязной горой, оказавшейся сенбернаром, — на жаре бабьего лета он волочил язык по земле. За деревьями люди копали канаву. Один явно ослушался приказа — теперь к нему подходил начальник, держа в руке что-то длинное и блестящее. Парень-пятачок стоял на коленях, прикрывая руками длинные свалявшиеся светлые волосы. Я попытался стаканчиком с соком загородить эту картину от Грейс и понадеялся, что крови не будет.

— Я думаю, это неправда, — продолжал я, снимая травинки с джинсов, словно мы просто болтаем. — Я знаю, что Вишну хороший парень.

— Я не хочу об этом, — сказала Грейс. — Знаешь, у вас была очень странная дружба. Ребята. Как в книжках. Бравада, товарищество. Но она была обречена. По отдельности вы были настоящие, а вместе — как мультик.

Я вздохнул и подпер голову руками.

— Прости, — сказала Грейс. — Я знаю, что ты любил Ноя. Нельзя так о мертвых. И я не знаю, что там было с ДВА и кто что сделал. Я только знаю, что здесь у нас будущего нет. Как и у тебя, если подумать. Может, уедешь с нами в Канаду?

— У меня нет ваших связей, — сказал я. Получилось грубее, чем я хотел.

— У тебя есть диплом по бизнесу, — сказала она. — Можешь оказаться в начале списка. Попробуй добраться до границы Квебека. Там ходит бронированный автобус «Фун-ва». Для тех, кто легально пересекает границу, у канадцев особая категория. Что-то вроде «Высаженные Иммигранты». А на той стороне мы тебе адвоката наймем.

— Юнис ни за что не впустят, — сказал я. — У нее хреновое образование. Специализация по Изображениям, дополнительная — по Настойчивости.

— Ленни, — сказала Грейс. Ее лицо приблизилось, ее звучное дыхание попадало в такт выдохам ветра и деревьев. Ее рука прижалась к моей щеке, и все мои невзгоды уместились в ее ладони. За деревьями раздался глухой стук — металл ударил по черепу, — но вскрика не последовало, лишь далеким миражом на земле растянулось тело. — Иногда, — сказала она, — мне кажется, что ты не выплывешь.

Конец октября. Через несколько дней после нашей встречи с Грейс Юнис вербализовала мне на работу и велела сейчас же возвращаться домой.

— Нас выгоняют, — сказала она. — Стариков, всех. Вот мудак. — Я не успел уточнить, кто мудак. Забрал корпоративный лимузин и помчался в центр, где обнаружил, что моя бесславная громада красного кирпича окружена плоскозадыми молодыми людьми в хаки и «оксфордах», а также тремя бронетранспортерами «Вапачун-ЧС» — экипажи мирно отдыхали под вязом, поставив автоматы у ног. Мои престарелые соседи со своими пожитками заполонили обширный псевдопарк вокруг комплекса, и повсюду царила мешанина ветхих буфетов, продавленных диванов из черной кожи и фотографий круглощеких сыновей и внуков, развязавших войну против речной форели.

Я разыскал молодого парня в форменных штанах и со значком «Штатлинг-Недвижимость — Переезды».

— Эй, — сказал я. — Я работаю в «Постжизненных услугах». Что за херня? Я тут живу. Мой начальник — Джоши Голдманн.

— Сокращение Ущерба, — сказал он и аж надул жирные красные губы.

— Что-что?

— Вы слишком близко к реке. «Штатлинг» завтра сносит эти дома. На случай наводнения. Глобальное потепление. И вообще, у «Постжизненных» в северных районах есть жилье для сотрудников.

— Это чушь собачья, — сказал я. — Вы тут понастроите Триплексов. Лапши на уши не надо, а?

Он отошел, а я зашагал за ним следом сквозь толпу старух, выдвигавшихся из вестибюля на ходунках, — те бабушки, что покрепче, выкатывали колясочников, — и хор причитаний, скорее унылых, чем гневных, покрывал это изгнание звуковым шатром. Жители помоложе и позлее сейчас на работе. Потому нас и вышвыривают в полдень.

Хотелось схватить молодца из «Штатлинга» и побить головой о бетон моего возлюбленного здания, моего невзрачного приюта, безыскусного моего дома. Отцовский гнев вскипел во мне, обнаружив достойную мишень. Было что-то абрамовское в этом гуле в голове, в этих непрерывных скачках от агрессии до жертвенности и обратно. «Радости игры в баскетбол». Масада. Я схватил юнца за тощее плечо:

— Погоди-ка, друг. Вам эти дома не принадлежат. Это частная собственность.

— Издеваешься, дедуля? — сказал он, легко вывернувшись из моей почти сорокалетней хватки. — Еще раз тронешь — жопу тебе надеру.

— Ладно, — сказал я. — Поговорим как люди.

— Я и говорю, как люди. Это ты сволочишься. У тебя сутки на то, чтоб вывезти свой хлам, или он уйдет вместе с домом.

— У меня там книги.

— Кто?

— Печатные медийные артефакты в переплете. Некоторые очень ценные.

— По-моему, я только что заново проглотил обед.

— Ладно, а с ними как? — Я кивнул на престарелых соседей, шаркавших из дома на солнце — вдов в канотье и летних платьях, которым оставалась лишь пара-тройка лет.

— Их перевезут в брошенный дом в Нью-Рошели.

— В Нью-Рошели? Брошенный дом? Может, лучше сразу на скотобойню? Сам же понимаешь, вне Нью-Йорка эти старики не выживут.

Молодец закатил глаза:

— Я вообще не понимаю, зачем с тобой говорю.

Я вбежал в родной вестибюль, где на тщательно навощенном полу блестела мозаика — две сосны, символ кооперативного движения. Старики сидели на тюках, ждали распоряжений, ждали депортации. Два сотрудника «Вапачун» выносили из лифта старуху — она так и сидела на стуле, точно у нее бат-мицва, — и невыносимо было смотреть в ее опухшее заплаканное лицо.

— Мистер, мистер, — заголосили ее подруги, протягивая ко мне усохшие руки. Мы познакомились в самые ужасные дни Перелома, когда Юнис приходила, мыла их, гладила их пальцы, внушала надежду. — Вы не можете помочь, мистер? Вы не знаете кого-нибудь?

Я не мог им помочь. Я не мог помочь своим родителям. Не мог помочь Юнис. Не мог помочь себе. Я не стал ждать лифта, пробежал шесть лестничных пролетов и, спотыкаясь, едва живой, ворвался в полуденный свет, затопивший мои 740 квадратных футов.

— Юнис, Юнис! — закричал я.

Она была в трениках и футболке Элдербёрда, и тело ее дышало жаром. Она набрала картонных коробок, что теперь стояли повсюду, некоторые уже наполовину заполнены книгами. Мы обнялись, я попытался продлить поцелуй, но она оттолкнула меня и указала на Книжную Стену в гостиной. Объяснила мне, что добудет еще коробок, а я должен складывать книги. Я вышел в гостиную к дивану, на котором мы с Юнис занимались любовью во второй и третий раз (первый раунд выиграла спальня). Подошел к книжному шкафу и загреб тома, что-то фицджералдовое, что-то хемингуэйское — я проглатывал все это еще в универе под воображаемый стакан перно; заплесневелые, ломкие советские книжки (средней стоимостью один рубль сорок девять копеек), которые отец дарил мне, дабы сузить бездонную пропасть, разделявшую две наши жизни; какой-то феминизм, какой-то Лакан, которые должны были добавлять мне очки в глазах потенциальных подруг, приходивших в гости (можно подумать, к тому времени, когда я поступил в колледж, кому-то еще было дело до текстов).

Я сваливал книги в коробки, а Юнис тут же их перекладывала, потому что я складывал неверно, потому что я не умею манипулировать предметами и выжимать многое из малого. Мы молча трудились почти три часа, Юнис командовала и ругалась, когда я ошибался, Книжная Стена пустела, а коробки поскрипывали под тридцатилетним грузом чтения, бременем всей моей мыслительной жизни.

Юнис. Сильные тонкие руки, трудовое бордо на щеках. Я был так благодарен, что хотелось причинить ей капельку вреда, а потом взмолиться о прощении. Я хотел допустить промашку у нее на глазах, ибо она тоже достойна высокого чувства моральной правоты. Вся злость на нее, что копилась во мне месяцами, сейчас испарялась. Хороня в картоне книги, стопку за стопкой, я устремился к новой цели. Я постигал слабость этих книг, их бесплотность, знал, что им так и не удалось изменить мир, и больше не хотел мараться их слабостью. Хотел вложить силы в нечто плодотворное, важное, жизненное.