Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Что касается естественнонаучной парадигмы, то она уже достаточно обнаружила свою несостоятельность в психологии, причем как внутри самой академической научной психологии перед лицом ее имманентных проблем, так и в областях сопредельных – таких, например, как психоанализ или другие психопрактики, которые самой академической научной психологией помещаются вне науки, но которые ставят психологическую мысль перед лицом реальных проблем человека, перед лицом жизни.

Парадокс состоит в том, что как раз психологи, которые наиболее последовательно пытались утвердить в психологии естественнонаучную парадигму, в своих конкретных исследованиях снова и снова порождали такие ситуации для работы исследователя, которые в рамках естественнонаучного способа мышления осмыслены быть уже не могли. И для историка науки, для историка психологии было бы чрезвычайно интересно и поучительно на примере этих исследований проследить последствия применения методологической рефлексии, неадекватной природе исследовательской практики, для развертывания и судьбы самой этой практики. Причем это были, пожалуй, наиболее рафинированные в методологическом отношении исследователи.

Можно назвать хотя бы двух крупнейших представителей гештальтпсихологии: М. Дункера и К. Левина. Что касается Левина, свои первые крупные работы целиком посвятившего анализу развития естественных наук – ближайшим образом дисциплин биологического ряда, но также и физики, – то его авторитет как методолога и историка науки, причем прежде всего именно классического естествознания, был настолько высок, что не кто-нибудь, а сам В. Гейзенберг настойчиво советовал своим ученикам читать эти работы, чтобы лучше понимать, чем они занимаются и что на самом деле происходит в физике.

Стало быть, с одной стороны, Левин был исследователем, который не понаслышке знал, что такое естественнонаучный метод, и пытался внедрить его в психологию. В своей критике предшествующей психологии он пытался показать, что катастрофа, постигшая прежнюю, прежде всего – так называемую «интроспективную» психологию, то есть ту версию научной психологии, которую условно можно назвать «вундтовско-титченеровской», – проистекала именно из ошибочного понимания существа естественнонаучного метода, которое было реализовано в этой психологии. Левин был убежден, что реализация в психологии действительной, а не пародийной естественнонаучной методологии как раз и позволит преодолеть все проблемы и вывести психологию из кризиса.

Ошибочной, стало быть, Левин (как и целый ряд других крупнейших психологов нашего столетия, включая и Выготского, что, быть может, еще больший парадокс!) считал не саму ориентацию на естественнонаучный метод, но лишь ту конкретную версию его, которая была принята предшествующей психологией (версию, в которой, как он пытался показать, обнаружило себя вопиющее непонимание действительной сути естественнонаучного метода), и потому, стало быть, достаточно только установить это правильное понимание (что Левин и пытался сделать, опираясь на работы неокантианцев, прежде всего – Э. Кассирера) и внедрить его в психологию, как путь для нее будет найден.

Итак, с одной стороны, Левин выступает как убежденный и последовательный проводник в психологии естественнонаучного метода, причем действительно – в чрезвычайно серьезном и глубоком его понимании (работа Левина «Закон и эксперимент в психологии» (1926) до сих пор остается, пожалуй, лучшей работой по методологии естественнонаучного метода в психологии). С другой стороны, если проанализировать буквально любую из тех конкретных ситуаций исследования, которые складывались в экспериментах Левина, то каждый раз обнаруживаются такие особенности этих ситуаций, причем – принципиального и неустранимого характера, – которые делают всякую серьезную и до конца продуманную реализацию естественнонаучного метода в них абсолютно невозможной.

Первое, что обнаруживается при анализе экспериментов Левина, – это то, что в этих исследованиях невозможно «изъять» из ситуации эксперимента самого исследователя. Обнаруживается неустранимая включенность исследователя в ситуацию исследования – его исследовательских процедур, его понимания того, что происходит, его знания о том, что он изучает. Все это оказывается неустранимым элементом самой ситуации исследования и, стало быть, того «объекта», изучением которого занимается исследователь.

Поэтому в качестве «объекта изучения» тут должна выступать некая более широкая ситуация, охватывающая не только испытуемого, но и самого экспериментатора. Или же если в качестве такого объекта и рассматривать испытуемого, то это будет испытуемый, в которого – в ходе самого эксперимента – с помощью особых психотехнических процедур как бы уже «вложено» определенное видение ситуации, понимание каких-то ее сторон и происходящих событий, которые присутствуют у экспериментатора. Так или иначе, исследователь в этих экспериментах должен иметь дело со своим неустранимым присутствием в составе условий существования изучаемого объекта.

Допущение, при котором единственно только и можно вести исследование в такой ситуации, должно состоять в предположении как бы абсолютной прозрачности исследователя для самого себя. Это – та самая позиция «абсолютного наблюдателя», которую не раз обсуждал М.К. Мамардашвили. Конструкт «абсолютного наблюдателя» как раз и предполагает не только возможность полного и единомоментного обозрения всего поля отдельных опытов наблюдения изучаемого объекта из одной точки, но также (о чем задумываются меньше) – и абсолютную прозрачность наблюдателя для самого себя, предполагает для наблюдателя возможность поместить самого себя перед собой наряду с наблюдаемым объектом. Однако на самом деле исследователь в этих экспериментах – точно так же, как и испытуемый, – не может непосредственно знать – наблюдать и эксплицировать в знаниях то понимание ситуации, которым он располагает и на основе которого он строит свое исследовательское действие во взаимодействии с испытуемым, организуя его поведение. Тогда как по самой сути естественнонаучного метода исследователь не может не предполагать, что сделать это можно, по крайней мере, «в принципе».

Больше того, здесь все время присутствует наивное допущение, что видение ситуации, которым располагает экспериментатор, может, и опять же – непосредственно, как вещь, – передаваться испытуемому. При этом не учитывается тот «зазор» – та «дельта понимания», которая всегда есть между пониманием, которое существует в голове исследователя и – прямо или косвенно – передается испытуемому исследователем, и – тем, которое возникает у самого испытуемого и на основе которого уже он развертывает свое собственное поведение в ситуации.

Было бы полбеды, если бы неадекватная методологическая рефлексия никоим образом не влияла на само исследование. Но можно снова и снова убеждаться в том, что рефлексия эта оказывается роковой для жизни самих изучаемых феноменов.

Так обстоит дело внутри самой научной психологии. Попытка же распространить сциентистскую установку и на сопредельные с ней области, стремление и там использовать естественнонаучную методологию закрывает для нее всякую возможность адекватного понимания соответствующих феноменов, делает невозможным критическое осмысление и ассимиляцию внутри психологии того «опыта о человеке», который накоплен многочисленными психопрактиками. Это оказывается роковым прежде всего для самой психологии, лишая ее видения перспективы своего развития, приводя ее к «окукливанию» в себе, обрекая ее на оторванность от жизни, на прогрессирующую несостоятельность перед лицом действительных проблем реальной психической жизни человека.

Нужно заметить, что убежденность в адекватности и универсальности и даже – единственности сциентистски ориентированной, собственно естественнонаучной методологии сплошь и рядом характерна и для самих представителей сопредельных с научной психологией областей. В качестве примера можно указать на тот же психоанализ.

Даже самые крупные и рафинированные в интеллектуальном отношении современные психоаналитики, даже представители таких направлений современного психоанализа, как юнгианство или лаканизм – направлений, в которых в наибольшей степени реализуется понимание символической природы психоаналитической реальности и самих психоаналитических теоретических построений, – даже они всерьез озабочены изысканием условий возможности для превращения психоанализа в «науку», понимая, стало быть, психоанализ не как нечто – говоря словами самого Юнга – принципиально иное и большее, несоизмеримо более сложное, чем собственно наука (пусть даже самая строгая и развитая), но только еще как «пред-» или «недо-» науку – как то, что наукой только еще должно стать. К счастью для психоанализа, превращение его в науку до сих пор не удалось и, надо полагать, никогда не удастся, ибо это невозможно.