Читаем без скачивания Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

И вывод:

Советско — российский Вертер,Дворяно — российский жест.[503]

Всю жизнь палил в правую сторону, лишь раз выстрелил в левую и погиб.

Лишь одним, зато знатно,Нас лефовец удивил:Только вправо и знавшийПалить-то, а тут — слевил.

Кабы в правую — свёрк быЛанцетик — здрав ваш шеф.Выстрел в левую створку:Ну в самый-те Центропев.

И самое страшное место. Встреча Маяковского с Есениным. Встреча там.

Советским вельможейПри полном Синоде.— Здорово, Сережа!— Здорово, Володя!

Умаялся? — Малость.— По общим? — По личным.— Стрелялось? — Привычно.— Горелось? — Отлично.

— А помнишь, как матомВо весь свой эстрадныйБасище — меня-тоОбкладывал? — ЛадноУж…

И последние строки — гробовая крышка над мертвым лицом поэта. Гул пустоты и вечности:

Много храмов разрушил,А этот — ценней всего,Упокой, Господи, душу усопшего врага твоего.

Я вырвал отдельные куски стихов из живой ткани поэмы, да простится мне это! Но, не имея возможности целиком перепечатать вещь, я думал, что дальневосточные почитатели Марины Цветаевой будут рады услышать речь ее и в этих отрывках.[504]

Что сказать о самих стихах? Если сравнивать творчество Марины Цветаевой с чем-нибудь — с кем его сравнить нельзя: не с кем, то лишь с алмазом: оно не только сверкает, но и режет. Каждое ее слово проводит по стеклу души неизгладимую черту.

В книге интересна заметка Мих. Адрианова о Николае Асееве.[505]

Едва ли, однако, можно согласиться с «ясностью следов влияния Марины Цветаевой» на творчество этого поэта.

В творчестве Асеева больше, в ритмах от Хлебникова, в конструкции же образа — от Пастернака, чем от Цветаевой.

Стихотворение Асеева «Синие гусары» не оставляет сильного впечатления: оно слишком явно «сделанное».

Ювелирная кропотливость работы.

XI–XII книга «Воли России» получена книготорговлей «Экспресс».

Вас. Логинов

Все то же{149}

Только что прошел вечер поэтов и литераторов в Комсобе,[506] вечер, наполовину посвященный Маяковскому, — железобетонному сердцу, по выражению кого-то, барабанщику революции, барабанщику искусства, русскому Маринетти, урбанисту по преимуществу, поэту народных толп, обладавшему огромным четырехугольным ртом, из которого, как из бездны, извергались оглушительные слова: «левой, левой, левой…»

Поэт самолично свел расчеты с жизнью, совершенно так же, как его нежнейший антипод Есенин, ибо оба встали в непримиримое противоречие с бытом.

В последнем номере «Воли России», вышедшем в Праге в текущем году, помещено последнее произведение Маяковского — «Баня», — драма в шести действиях «с цирком и фейерверком», являющаяся злой сатирой на коммунистические верхи, где читатели узнают главных героев пьесы Луначарского и Горького.

Нельзя назвать это произведение блестящим, в особенности по сравнению с ранними произведениями Маяковского, но в нем есть некий «Марш Времени», — обычное стихотворение стиля Маяковского, написанное короткими рваными строчками, и в нем звучит непередаваемая предсмертная грусть, которая сквозит среди дифирамбов пятилетке и коммуне, через квази-ударный тон коммунистического агит-поэта:

Впе —ред,Вре —мя.Вре-мя, вперед.Вперед страна, скорей моя.Пускайстарьесотрет.Вперед, время.Время, вперед.Пусть вымрет быт-урод.

Быт-урод не только не умер, — он сам убил Маяковского, и этот монотонный припев: «время вперед, время вперед», звучит и грустью и отчаяньем, и полной безнадежностью, несмотря на казенную браваду.

В том же номере «Воли России» — большая поэма Марины Цветаевой, которая называется «Маяковскому»,[507] где эта идея поглощения Маяковского бытом выражена так резко и ясно, что дальше идти некуда. Старое некрасовское выражение: братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое,[508] — еще лишний раз подтверждается этой замечательно сильно написанной поэмой.

Тирада о братьях писателях усиливается еще новой идеей: все то же… Все то же, что было и сто лет тому назад, и теперь происходит и будет происходить в будущем. И не только здесь, на земле, но и на небесах, не только в теперешней России, но и в некрасовской России, — это перманентное, тягучее, убивающее человека, его личность, его творчество, — «все то же».

Родители рудят,Вредители — точут,Издатели — водят,Писатели — строчут.

Это мрачное, дико-пессимистическое мироощущение, пожалуй, нисколько не менее значительно и трагично, чем ставшее трафаретным некрасовское выражение о «братьях писателях» и их роковой судьбе, ибо и здесь их роковая судьба продолжается. Вот Маяковский на небе встречается с Сергеем Есениным и между ними происходит такой диалог:

Советским вельможей,При полном Синоде…— Здорово, Сережа…— Здорово, Володя…

Умаялся? Малость.По общим? По личным.Стрелялось? Привычно.Горелось? Отлично.

Так стало быть пожил?Пасс в нек’тором роде.— Негоже, Сережа.— Негоже, Володя.

Ведь так и полагается быть поэту, хотя это и стыдно и совестно, — вопрос только, кому — самому ли горевшему, или стрелявшемуся поэту, или кому-либо другому. А по существу, конечно, это не хорошо, ибо что хорошего, когда человек стреляется или сгорает от водки.

Негоже, Сережа.Негоже, Володя.

Прахом пошла русская поэзия и русские поэты и именно всегда шли и будут идти прахом — такова их участь, а почему — неизвестно, и кто от этого страдает — тоже неизвестно: сама ли по себе русская поэзия и русские поэты, Россия ли, общечеловеческая культура, искусство вообще, или вообще человеческая жизнь, независимо от нации и политики.

Тут же, на небесах, и Маяковский, и Есенин продолжают свой разговор, указывая на тени тех, кто отошел приблизительно таким же неестественным путем в царство небесное:

— Вон — ангелом! — Федор Кузьмич…

(Сологуб),

По красные щеки пошел

(за своей женой Анастасией Чеботаревской, бросившейся в Неву).

— Гумилев Николай.На ВостокеВ кровавой рогожеНа полной подводе.— Все то же, Сережа.Все то же, Володя.

Кровавая рогожа на полной подводе — вот характерный символ русской пишущей братии, которая, как оказывается, видит повторение своей судьбы и на том свете, ибо мертвые Есенин и Маяковский и на том свете решили по этому случаю быть бунтарями.

Сережа, мил-брат мой,Под царство и этоПодложим гранату.

Все то же, все то же, — и там, и здесь, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, и нет выхода из всего этого.

И мертвый Есенин так заканчивает свой ужасающе-пессимистический диалог с мертвым Маяковским.

А коли все то же,Володя, мил-друг мой —Вновь руки наложим,Володя, хоть рук — и —Нет.. . . . . . . . . . . . .И на растревоженномНами Восходе —Заложим, Сережа!— Заложим, Володя![509]

Вот последний призыв поэтических мертвецов, собственной жизнью и собственной смертью познавших эту ужасную истину, что «в мире — все то же».

Г. Адамович

Рец.: «Современные записки», книга 46

<Отрывок>{150}

<…> Стихи Марины Цветаевой — как говорится — «поклонников не разочаруют, противников не переубедят».

Глыбами лбуЛавры похвал.Петь не могу!— Будешь! — Пропал.(На толокноПереводи!)Как молоко,Звук — из груди.Пусто, сухб:В полную веснь —Чувство сука.— Старая песнь.

Это начало стихотворения «Школа стиха».[510] Многие утверждают, что такие стихи — полная бессмыслица. Согласиться с этим я никак не могу: прочтите внимательно — все понять можно (кроме «толокна», пожалуй). Но не в этом дело, не в этом беда — в другом. Невольно спрашиваешь себя, читая «Школу стиха» или второе стихотворение «Плач матери по новобранцу», что побудило Марину Цветаеву променять живую, неисчерпаемую в богатстве и гибкости человеческую речь на однообразные выкрикивания и восклицания, длящиеся уже много лет и, при всей своей очевидной скудости, поэту еще не наскучившие. Вопрос остается без ответа, конечно. Но уверенности в исключительной даровитости Цветаевой даже и эта долголетняя «безответность» поколебать не может.