Читаем без скачивания Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Продолжая хранить в душе глубокое недоверие к представителю «самого интриганского двора в мире»,[394] Мардефельд был в то же время ослеплен счастьем французского посла. Он стал подчеркивать, что он представитель союзницы Франции, делал вид, что вместе с Шетарди работает над тем, чтобы не допустить ратификации англо-русского договора, заключенного при последнем регентстве, находил большое удовольствие в обществе очаровательного маркиза и с наслаждением, искренность которого менее подозрительна, пил его шампанское. Он довел свою любезность к Шетарди до того, что любители позлословить стали называть его «пажом» французского посла.[395]

Шетарди был на вершине своей славы, когда в марте 1742 года последовал за Елизаветой в Москву на коронацию. Но на следующий же день после их приезда в древнюю столицу России на его светлом горизонте показались тучи. Во-первых, Бестужев, одумавшись, отказался от предложенной пенсии, говоря, что «ничем не заслужил ее». И во-вторых, – словно слова Бестужева были внушены ему свыше – императрица, как показалось Шетарди, стала избегать его. Под самыми неправдоподобными предлогами, ссылаясь на то, что она «идет в баню» или что ей надо примерять платье, она отклоняла свидания, которых Шетарди добивался. Вскоре его право «свободного входа» ко двору, вызывавшее столько острой ненависти, было фактически сведено на нет. Он ломал голову, стараясь понять, что вызвало эту перемену и что она означает, когда вице-канцлер неожиданно объявил ему, что Россия возобновляет военные действия против Швеции. И действительно, после простого предупреждения со стороны русского главнокомандующего шведскому, казаки рассыпались по неприятельской территории, все громя на своем пути, и, застигнутые врасплох, солдаты Левенгаупта не смогли отразить этот неожиданный набег.

Легко представить себе, какое впечатление произвела в Версале эта вопиющая обида, нанесенная Людовику, как посреднику в переговорах между Россией и Швецией. Но когда во Франции узнали, что Шетарди, предупрежденный за неделю до нападения о намерениях русских, не счел долгом известить о них шведского генерала, это негодование против него достигло высших пределов. О чем он думал? Что он делал в Москве? Засыпанный вопросами и упреками, Шетарди сумел найти себе в оправдание только эту жалкую оговорку: «Бестужев уверил его, что возобновление военных действий не помешает переговорам, которые ведутся под покровительством Франции». В действительности же, весь отдавшись своей мечте и настойчиво добиваясь призрачной победы, начинавшей ускользать от него, французский дипломат просто забывал временами, что шведы существуют на свете.

Теперь остается объяснить, чем вызван был этот неожиданный поворот в действиях России, поставивший маркиза Шетарди в такое неприятное положение. Сделать это нетрудно. Политика Версальского двора этого времени, как известно, далеко не пользуется репутацией безупречной. Многие из нападок на Людовика XV я считаю необоснованными или преувеличенными. Но не в данном случае. Здесь он бесспорно вел двусмысленную игру, достойную нелестной оценки Мардефельда. Он позволял своему представителю в России ухаживать за Елизаветой и разыгрывать роль честного маклера в распре этой государыни со Швецией, и в то же время всеми доступными ему средствами поддерживал шведов в явный ущерб законным требованиям России. В вероломстве Франции сомневаться невозможно; оно очевидно по условиям мира, предложенным России из Версаля, и по отношению маркиза Шетарди к переговорам, которые эти условия вызвали: России, победительнице, вменялось в обязанность заплатить за военные издержки! Елизавета будто бы обещала шведам изменить в их пользу Ништадский договор, а войну-де они вели исключительно для того, чтобы обеспечить престол дочери Петра Великого![396] Между тем из Вены, из Константинополя, из Парижа и из Лондона приходили донесения, в которых русские дипломаты в один голос говорили об интригах Франции, вооружающей против России и Турцию, и Данию, чтобы дать преимущество шведам.[397] Но, скажут мне, может быть, все русские агенты ошибались, получая неверные сведения, или просто возводили напраслину на Францию, вследствие личной к ней неприязни? К сожалению, депеша Амло к графу Кастеллану, французскому послу в Константинополе, посланная как раз в это время и перехваченная Бестужевым, показывает, что русские агенты были правы. Министр французского короля писал в этой депеше, разбившей последние сомнения Бестужева, что воцарение Елизаветы должно погубить Россию, и что Порте следует воспользоваться этим и действовать заодно со шведами!

Я уже говорил, что Бестужев был самый продажный из людей. Соблазнившись на минуту французским золотом и приняв его, он, казалось бы, должен был припрятать подальше компрометирующий документ. Но он показал его Елизавете. Почему? А потому, что в таком случае, как этот, когда жизненные интересы его страны были совершенно ясны, этот человек, не имевший в своей нечистой душе ни чувства чести, ни долга, подчинялся все-таки другой внутренней силе, которая заставляла его служить родине и не позволяла ему изменить ей. Этой силой, казалось, был насыщен самый воздух, которым тогда дышала Россия: это была та стихийная сила, которая руководит молодыми и полными жизни социальными организмами, как руководит инстинкт самосохранения отдельною особью. Тем, кто найдет, что я ввожу метафизику в свои объяснения, я могу указать на примере, как эта сила себя проявляла. Я рассказывал о любви и преданности гвардейцев к Шетарди при восшествии Елизаветы на престол. Эти солдаты ничего не знали о депешах, которыми обменивались в то время Версаль, Константинополь и Стокгольм. Но и они вскоре почуяли, что Франция затевает против России что-то недоброе. Не прошло и года, как они стали грозиться, что свернут французскому послу шею. Во время своего пребывания в Москве маркиз вынужден был расставлять караульных вокруг своего дома, всегда держал наготове лодку на Яузе, чтобы, в случае нападения, немедленно спастись на другой берег, и, как и Елизавета, не ложился спать до рассвета. Чтоб не вызывать этим толков, он заменил свои тонкие обеды ужинами и ввел эти ночные пиры в моду.[398] Это была его последняя победа.

Видя охлаждение Елизаветы, он совершенно потерял голову. После нескольких неудачных попыток добиться свидания с императрицей, он подошел к ней на маскараде и стал осыпать ее резкими упреками, как это позволял себе иногда Лесток. Но если бы Елизавета была его подругой сердца и открыто изменила бы ему, то и тогда он, пожалуй, не имел бы права обратиться к ней с такою речью: «Я готов был пожертвовать для вас жизнью; я много раз рисковал сломать себе шею на службе у вас… Вы должны были бы отблагодарить меня иначе». Он объявил ей, что уедет из Петербурга, как только испросит себе отзывную грамоту, и затем прибавил горячо: «Через два месяца, надеюсь, вы освободитесь от меня; но когда четыре тысячи верст будут отделять меня от вашего величества, вы поймете – и это служит мне единственным утешением – что пожертвовали самым преданным вам человеком для лиц, которые обманывают вас».[399]

Мысль, что его принесли в жертву Бестужеву и политическим единомышленникам вице-канцлера, овладела Шетарди и определила характер его дальнейшей карьеры в России. Между ним и его противниками завязалась борьба, из которой он после довольно странных перипетий – едва не вышел победителем, когда вдруг разразилась катастрофа: ее было, конечно, легко предвидеть, но он в своем ослеплении ее не ждал… Пока же он добился немногого мелодраматической сценой, разыгранной им перед Елизаветой на маскараде. Надо признать, впрочем, что если бы он действительно имел права на ту близость, на которую претендовал, то его дерзкая выходка не осталась бы для него безнаказанной; подруга Разумовского, как впоследствии и Екатерина II, никогда не вступала в долгие объяснения с любовниками, а бросала их легко и бесцеремонно, когда они ей мешали или надоедали ей. Ей достаточно было тогда одного слова или жеста, чтобы подняться от них на недосягаемую высоту своего престола. Но прекрасный и обворожительный маркиз не был любовником Елизаветы; у них не было прошлого: но зато могло быть будущее! И соблазнительность этого будущего привлекала Елизавету, хоть она и не придавала ему такого значения, как сам Шетарди. Поэтому она искусно успокоила его, не связывая себя при этом никаким обещанием. Она сказала ему, что, вероятно, простое недоразумение дало ему повод думать, что ее чувства к нему изменились, но отказалась рассеять немедленно это недоразумение, не вступив с ним на балу в политический разговор.

Он не стал хлопотать о своем отозвании. Любезные слова императрицы, как всегда сказанные ему с улыбкой, он счел за поощрение и, несмотря на то, что русские и шведы продолжали бить друг друга, ухватился за надежду довести до конца дело переговоров, рассчитывая играть в нем первенствующую роль. По его настоянию, шведы начали как будто тоже разделять эту надежду и прислали в Москву на совещание свое доверенное лицо: выбор Стокгольмского кабинета пал на графа Нолькена, участника одного заговора, в котором Елизавета когда-то хотела принять участие, чтобы добиться престола, но потом раздумала, находя его слишком рискованным: шведский посол не мог вызвать в ней, поэтому, очень приятных воспоминаний.[400]