Читаем без скачивания Собрание сочинений в трех томах. Том 2. - Гавриил Троепольский

— Да и я, может, не верю, — перебила Матрена Васильевна, — но сон-то какой-то жуткий. — И продолжала без передышки: — Вижу, стоит скирда соломы, агромадная такая и рыхлая, только-только съетаженная. А из той соломы, из скирды, значит, вылезает стройная такая женщина. Гляжу, гляжу я на нее, а это — ты, Тосенька. И такое у тебя обличье светлое, как у райского ангела. Как мы про тебя думали, так ты и приснилась.

Тося побледнела. Обе «пациентки» это заметили.

— Глупости все это, — отвернувшись к окну, будто безразлично вмешалась Зинаида.

— И я тоже думаю — глупости, — поддержала ее рассказчица. — Ну раз уж начала, дайте досказать. А чего ж ей и не присниться так хорошо? Муж у нее — таких в губернии не сыщешь, работа — все при всем, как и полагается. Два жалованья получают. Конечно же, глупости, сон-то. Ну все-таки я доскажу. Та-ак. Смотрю, значит, дальше. Вылезает из той соломы… кто бы вы думали, бабоньки? — вылезает… Игнатка-бандит! (Тося стала спиной к Матрене Васильевне, но видно было, как мелко дрожали, широкие рукавчики ее кофточки.) Вылезает, значит, Игнатка — но не весь, а по пояс — и манит тебя ладошкой, зовет. Улыбнулась ты ему, идолу, и полезла в солому. Полезла, значит, в солому. Долго ли там была, не знаю, но только вижу: вылезаешь обратно вся черная-черная, ажно черно-синяя, как из ада. «Ах ты, бандюга, думаю! Из ангела черта сделал». И давай солому рыть. Роюсь, роюсь — пропал Игнатка, как провалился. Нету! А ты стоишь как неприкаянная. И народ откуда ни возьмись собрался и смотрит на тебя, злобится почему-то. А тут скирда загорелась — пожар вроде. Что дальше было, не видала — проснулась. Проснулась ополночь да так и не уснула — все о тебе да об Игнатке думала. И скажи ты пожалуйста — Федора-то и во сне не увидала. А…

— Перестаньте! — дико вскрикнула Тося. — Перестаньте! — Она бросилась вниз лицом на топчан, обхватив голову руками.

Тося поняла все. Поняла, что сон выдуман, поняла, что они знают все, поняла, что они пришли по этому делу, пришли добавить к ее страданиям новые.

Обе женщины молча смотрели на Тосю и ждали. Лицо Зинаиды посуровело. Плотной косой, собранной на макушке в четыре витка, она оперлась о стенку, скрестив руки и выпрямившись. Матрена Васильевна ссутулилась и как-то сразу постарела; концом белого в горошек платка, которым была повязана, она прикоснулась к глазам. Потом подошла к Тосе, чуть постояла около, присела к ней и положила руку на ее плечо. Но Тося резко встала и тут же снова села рядом с Матреной Васильевной и прямо посмотрела на нее. Затем снова перевела взгляд на Зинаиду, чуть задержалась на ее суровом в этот миг лице, опустила голову и беспомощно, тихо спросила:

— Что вам от меня надо?

Казалось, она и не ждала никакого участия, а внутренне собралась в комок и уже была готова выслушать безжалостные упреки и любые поношения. Зинаида сердцем поняла ее состояние. Она тоже подошла, села по другую сторону от Тоси и спросила:

— Попала в лапы к Игнатке?.. Не отвечаешь. И не надо. Сделает он из тебя половую тряпку и выбросит на задворки… Любишь? — спросила она без обиняков.

— Люблю, — решительно ответила Тося. — У вас что, есть расписание — кого полагается любить, а кого ненавидеть? Может, прикажете смотреть на человека вашими глазами?

— Есть такое расписание, — ответила Зинаида.

— Есть, — подтвердила Матрена Васильевна. — Есть. Честного любить, а подлеца ненавидеть. Такое у нас расписание, девонька. Исстари так заведено. Вот и живем по этому расписанию.

Зинаида задала Тосе сразу несколько вопросов:

— Ты что ж, Тося, не видишь, какой он коршун? Не заметила в нем злобы?

Тося сжала ладонями виски и, казалось, не слышала вопросов. Она только спросила:

— Федору сказали? Он знает?

— Пока не знает, — ответила Матрена Васильевна. — Но должен знать. Ты ему сама обо всем расскажешь.

— Я? Сама?! — с ужасом спросила Тося.

— Ты. Сама, — жестко ответила Зинаида. — А ты думала как? Ты думала, тебе страданье, а он — не человек? — Зинаида волновалась и повышала голос. — Ты, может быть, не знаешь, сколько он выстрадал и вынес? Знаешь! Знаешь! Но только сейчас ты слепая — ничего не видишь. Ты приехала в село и не видишь, чего хочет Игнатка и чего хочет Федор, что стоит Игнатка и что стоит Федор.

— Заметил он ей глаза, ирод, вот она и свихнулась, — подвела итог Матрена Васильевна. — Мужик он вон какой, завидный. Вот и ошиблась.

— Да стихи тебе небось читал, да на гитаре небось играл, — добавила Зинаида, не прекращая атаки. — Как же: несчастненький, гонимый всеми, одинокий. Эх ты!.. Овечка несмышленая… пожалела волка.

Тося молчала, не отнимая ладоней от висков. Зинаида тоже умолкла, Матрена Васильевна глубоко вздохнула и проговорила будто для самой себя:

— Эх-хе-хе! Вот ведь как можно влипнуть… Ай плохо… Ай плохо… — Потом к Тосе: — Ты слушай-ка хорошенько, что скажу. — Она отняла ладони Тоси от головы, повернула ее лицом к себе и так, глядя в глаза, сказала: — Как только Федор узнает, так и пристрелит Игнатку.

Тося задрожала всем телом. А Матрена Васильевна продолжала:

— Либо Игнатка изничтожит Федора. У них счеты давние. Ты понимаешь, девка, что ты наработала? Дрожишь? Горько? То-то вот и оно, что горько! — Она обернулась к Зинаиде, выпустив голову Тоси: — Говори теперь ты, Зина.

— Тебе… надо… уехать, — с расстановкой, почти тоном приказа сказала Зинаида. — Сразу же. Расскажи Федору и — уезжай. Или, пожалуй, напиши ему письмо и сматывайся.

Тося проглотила ком, застрявший в горле, и хриплым голосом, уже в полном бессилии заговорила бессвязно:

— Я не могу сказать Федору… Мне его жаль… Игната я… люблю. Он несчастный… Он станет другим человеком… Я… Мне… Я не знаю, что делать… У меня горит голова… Не надо никого убивать… Не надо!.. Я не знаю, что делать… Не убивайте никого…

— Уезжай, — твердо сказала ей Матрена Васильевна. — Одно спасенье всем вам троим: уезжай. На стороне там обдумаешь, решишь. Добра желаючи, советуем. Затем и пришли.

Кто-то вошел в переднюю комнату. Зинаида сорвалась с места и, приоткрыв дверь, бросила туда:

— Приема не будет. Врач болеет.

Хлопнула дверь в передней, потом — в сенях. Можно было и продолжать разговор, но оказалось, нечего говорить — все уже сказано.

В голове у Тоси мелькало: «Может случиться беда, а я — этому причиной. Кто-то может быть убитым. Они ведь знают характер Федора, иначе так не говорили бы… Если уехать, то оба будут несчастны — Игнат и Федор. Но разве Федор не „решит“ Игната и в том случае, если меня не будет?»

Домой, в хату Земляковых, они шли все втроем. Знали — Федор на работе, Миша в поле, дома никого нет. Так Тося и брела туда, куда шли ее спутницы, и делала то, что они приказывали делать, — она лишилась и без того некрепкой воли. Она уже безразлично смотрела на соломенные крыши и облупленные стены саманных хат, когда-то вызывавших у нее смешанное чувство жалости к людям, живущим на этом клочке степи, и страха перед бедностью и темнотой. Она не знала деревни совсем, никогда в ней не жила. И вот приехала сюда, полюбила всем сердцем, всем существом человека, которого все близкие ей люди ненавидели, и оказалось, любить-то ей нельзя. Она никогда не ненавидела и не презирала никого в отдельности. Когда-то антоновцы убили ее отца, но она их никого не знала в лицо, поэтому ненависть ее была вообще к антоновцам. С годами это чувство затуманивалось и угасало. Но ведь Игнат убедил ее, что у антоновцев он не был, что никого не убил, что участие в оглоблинской банде — это его ошибка юности, за которую он расплачивается всю жизнь. Тося верила ему сердцем. Перед ней стал вопрос: «Неужели в отношениях с Игнатом только жестокость руководила Федором?» А другой голос говорил ей: «Но ведь и Игнат сказал, что ненавидит Федора, — значит, Игнат тоже жесток к Федору. Почему они непримиримы? Неужели „бывшие“ и такие, как Федор, люди вечно будут ненавидеть друг друга? На что же похожа будет жизнь на земле? Где же добродетель и справедливость? И что такое — справедливость?» Тося сама себе задавала вопросы и не находила ответа, потому что в любви к Игнату она пропустила мимо все, что делалось в деревне. Даже работа Федора иной раз казалась ей не очень уж важной. Мало ли кооперативов по всем селам, и в каждом есть счетовод. Обыкновенный счетовод. Федор хочет проводить коллективизацию, его считают одним из вожаков, но ведь и Игнат говорил ей, что он тоже за колхозы. Так Тося, любя, искала примирения в самой себе и среди людей в то время, когда люди готовились к решительному бою. Она запуталась и разрывала душу на части. Ах, если бы не разговор с Игнатом в тот последний вечер! Если бы не закралось сомнение в ее душу после разговора с ним! Тогда она пошла бы сейчас прямо к Игнату и осталась у него — будь что будет.

Но в памяти вставало искаженное злобой лицо Игната, такого она еще ни разу не видела, и слова беспощадной ненависти. Она любила и не знала, что же ей делать и как поступить. Неожиданно пришла мысль: «Если я уеду, то Игнат все равно меня найдет — он любит меня».