Читаем без скачивания Причуды моей памяти - Даниил Гранин

Академик Мигдал свел одного провинциального профессора с Игорем Васильевичем Курчатовым. Им обоим разговор был чем-то интересен. Мигдал за дверью давился от смеха, слушая, как они кричат друг другу. Обоих он предупредил, что собеседник глуховат. И они орали: «Здрасьте, И. В.!», «Здрасьте, Н. П.!». Но вскоре они стали кричать: «Мигдал злодей!»

Через год я получил уже некоторое представление о том, что я делаю. Прибор долго не работал. Сменил методику, придумал новую подвеску, выяснил, как вычислять ошибки. Не работал. Наконец установил, что просто у меня неправильно присоединены были провода. После этого все равно не получалось. Сигнал был слабый. Затем я три дня провалялся с гриппом, и когда вернулся, прибор заработал. Что произошло, никто не знает и никогда не узнает. Сигнал, правда, появлялся чаще чем надо. И еще были какие-то дополнительные сигналы. Откуда они наводятся, я не стал выяснять. Поединки с природой выматывают душу. Сука эта природа, как говорил наш лаборант, она хитрит, прячется, лишь бы не проговориться. Путает результаты, сегодня одно, завтра другое, чего только не придумывает, набивает себе цену, не дается, кажется, загнал ее в тупик, нет, зараза, вывернется в последнюю минуту! Журналисты называют это «муки творчества». Чурки…

У меня есть максима, которой я стараюсь следовать, последнее время чаще, хотя делать это все труднее: «Другие имеют право быть другими».

Просто, не правда ли? Что может быть очевиднее? Другому может не нравиться Пушкин, или, допустим, гречневая каша, запах рыбьего жира. Нельзя за это его попрекать и вообще считать этого типа недоразвитым.

Так-то так, а все никак. Едем мы на туристском пароходе. Что-то по радио поясняет гид насчет берегов, какие там прелести. Что именно говорит, не разобрать, крик стоит кругом, итальянские туристы общаются. Мы с приятелем идем на корму, там еще хуже — китайцы, у них голоса зычные, их много, к тому же они толкаются грубовато, на замечания мило улыбаются, раскланиваются и прут по-прежнему и так же. Мой приятель успокаивал меня: может, они живут в тесноте, в провинциях переполненных, там так общаются, иначе не услышат, иначе не пройти…

Спустились в салон. Там свой гомон, крик — это евреи из Израиля. Размахивают руками, гогочут. Казалось бы, имеют право, ведут себя свободно, так привыкли. Почему, спрашивается, они должны придерживаться наших правил? Допустим, считаться с окружающими, не мешать другим… А если у них не такие правила учтивости?

Грузины, люди древней культуры, у них, когда гости, то своих женщин за стол не сажают. Ну и что? Это их обычаи. Есть традиции, есть правила у каждого народа, выработанные тысячелетней практикой. Народы Ближнего Востока не едят свинину. Итальянцы любят макароны, русские — всевозможные грибы, а немцы предпочитают шампиньоны.

Мне нравятся китайские и японские правила есть палочками, нравится голубизна мусульманских мечетей, нравится вдумчивый покой узбекской чайханы. Многое что нравится в жизни других народов. Там, конечно, есть и то, что мне не симпатично, когда на Востоке мужчины сидят вдоль улицы на корточках, или женщина в чадре, но я не вправе судить подобные обычаи.

Будучи в Норвегии, моя знакомая с неудовольствием отметила, как «темнеет» Осло, как много появилось там пакистанцев, водители такси сплошь пакистанцы. И вообще, однородность населения, норвежская гомогенность этого небольшого народа разрушается. В уютности страны появилось нечто неприятное. «Что это?» — докапывался я. Она призадумалась, попробовала объяснить — пожалуй, чувство опасности. У них, у чужих, другие понятия, другие правила общения, другие ценности.

— Я приехала в Норвегию, к норвежцам, я хочу общаться с ними. А тут все такси возят эти…

Я вспомнил Париж, как он «потемнел», да и Лондон, вспомнил Берлин, где всюду слышна турецкая речь. У меня тоже появилось малоприятное ощущение настороженности, встреча с чужим. Кроме того, что это другие, появилось и чужие.

В Пакистане, в Карачи, пакистанцы были мне интересны, быстро появилось взаимное дружелюбие. То же было в Узбекистане, я помню, с каким удовольствием мы путешествовали с Володей Тендряковым по этой стране, тогда не существовало оскорбительной клички: «черножопые». Мы все были «советские»…

Вы посмотрите, с каким чувством превосходства написана статья Ленина о Толстом, как он поучает Толстого, посмеивается над его размышлениями, над его исканиями, отчитывает за идеологию. Он, Ленин, лучше знает, где истина, как надо и как не надо. Величина Толстого, его гений, его культура нисколько не смущают этого партработника. Искусства он никогда не понимал, да и не интересовался. Ему достаточно было стихов Некрасова, романа Чернышевского «Что делать?». Возможно, читал «Войну и мир», и то сомнительно — до конца ли?

«Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных ее проявлениях. Если бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю воззрение на социальные вопросы, на все, я бы и двух часов не потратил на такой роман, но если бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать и лет через двадцать, и будут над ним плакать и смеяться, и полюбят жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы», — написал Л. Н. Толстой в письме к Боборыкину в 1865 году. Мне думается, это важнейшее высказывание Толстого о литературном труде, пусть выражено коряво, запальчиво, но смысл его, если вдуматься, привлекает и, пожалуй, неопровержим. Звучит, заповедью, как ее выполнять — вот в чем вопрос.

За гробом Моцарта шли пять человек, потом остался один, потому как лил дождь.

За гробом Лейбница шли три человека. За гробом Рембрандта — один.

«Аппетит говорит — еще стакан вина, разум говорит — нет! Кто умнее, тот уступает».

Что такое человек — «остаток творения» или «венец»?

Никто не учит, как надо стареть. Это целое искусство — не надоедать советами, не навязывать свой опыт, помалкивать о своих болезнях, лекарствах. Жизнь наших детей не должна совпадать с нашей. Так что осторожней!

С чего мы взяли, что закон сохранения энергии всеобщий и обязательный? В этом мире нет ничего абсолютного. Ничего нельзя доказать полностью. Все чаще мы доходим до непонятного и нерешаемого.

«Он привез нам подарки с точки зрения печенья».

Хорошие генералы во время войны берегут солдат, продумывают сражения, побеждают. В мирное время хороших генералов не бывает, все они требуют боевого оружия, стремятся к войне.

Придет день, когда Россия повинится перед народами, которых советская власть выселила, выслала, — черкесами, немцами Поволжья, калмыками, балкарцами, чеченцами. Нам помешала это сделать Победа, известно, что победителей не судят, мы даже сами себя не желали судить. Немцы, те повинились перед евреями, немцам легче, они потерпели поражение.

— Россия — страна сирот, — сказала мне директриса детского дома. — Отцы либо сгинули в лагерях, либо на фронте. Сироты выросли, вырастили своих детей, а дети уехали за границу, и стали родители снова сиротами. Я работаю в системе детских домов больше тридцати лет. Сиротство — это наш русский феномен. Дети репрессированных, они, как ни странно, вырастают хорошими людьми, в них есть здоровое чувство протеста, они хотят доказать, что они не сломаны, что они не люди второго сорта. Но есть другие — дети воров, бандитов, проституток, всякой уголовщины. У них проявляются гены, я не знаю, что это. Если их даже малышами берут усыновлять, то редко из них получаются порядочные люди, по моим подсчетам, всего процентов двенадцать, все остальные следуют за своими родителями.

«Работать бы как прежде, по совести, а жить по-капиталистически. Ходить на работу, это еще куда ни шло, но вкалывать там все часы без перерыва — извините. Раньше можно было курить, обсуждали события, телевидение, разные передачи, книги, в рабочее время духовная жизнь кипела, культура повышалась. Нынешний строй не способствует росту духовности. На работе все чем-то заняты, не с кем перекинуться ни в пинг-понг, ни в шахматы, живем без обмена новостями. Не чувствуется коллектива. Как мы не ценили советской жизни!»

Американский писатель-публицист Казинс пропагандировал лучшее, по его убеждению, лекарство от всех болезней: смех. Он испробовал его на себе. Болел тяжело, так, что кардиологи еле удерживали его на этом свете. Он попросил показывать ему комедии, рассказывать анекдоты, всячески веселить. Восприняли просьбу как блажь. Больному пошли навстречу. Приглашали комиков, клоунов. Казинс доказывал, что при смехе что-то выделяется, работает биохимия. И представляете, сработало.