Читаем без скачивания По обе стороны океана (сборник) - Виктор Некрасов

— Эдик, Эдик, речь не о том, кто кого победил, а о том, о чём вы сами заговорили. Победить победил, но какой ценой? И вы считаете, что всё это забыто? И двадцать миллионов, которыми почему-то всё время теперь хвастаются, и другие миллионы, о которых не вспоминают? А вы говорите «Коктебель», «на руках в Кремль внесут»…

Так и не разобрались в этом клубке. Спорили, доказывали, убеждали, приводили неопровержимые доказательства, а в конце концов, убедив со смехом друг друга, что во всём виноваты не только Сталин, Ленин, Маркс со своим Энгельсом, а может быть, вовсе Спартак или какой-нибудь неандертальский вождь, оба устали и уснули. Гостю постелили на диване, а утром он проснулся со странным ощущением — никогда у него такой интересной ночи не было.

Летя в самолёте Москва — Париж, он подводил итоги. Что такое итог? Чему итог? Жизни? Взглядам? Идеям?

Никак не мог разобраться, что ж это такое, советские люди? И советская власть?

Советские люди… Кто? Мика, Эдик, водопроводчик в забегаловке, киевские пьяницы? Все всё понимают. Может быть, это и отличает советских людей от нас, западных? Но вот водопроводчик, протягивая тебе эту самую рыбину, воблу, говорит: жри, вкусная. Но ворованная. Кем, где и когда, не важно, но знай — это наша жизнь. А случись невероятное, напади снова, как в 41-м, агрессор, и он, этот самый водопроводчик, пойдёт защищать эту жизнь, эту власть, которая не кормит его, а разрешает воровать — и за это он ей благодарен, — пойдёт защищать, как защищали её сталинградские солдаты.

А Мика, друг детства Мика? Не хочется даже о нём вспоминать. Раб. Раб, на котором и держится это рабовладельческое общество. Он защищает его сейчас, когда никакой войны нет, причём непонятно, от кого и что защищает — западные его не читают, свои знают, что врёт. И он это знает, немолодой, образованный, всё понявший и на всё закрывший глаза.

А его дети? Два появившихся и исчезнувших близнеца? Обоим за сорок, один инженер, другой что-то там по кибернетике. Оба, очевидно, не только в своей профессии разбираются, но папаше не нужно было в этот вечер их общество, и они исчезли. По двум-трём произнесённым ими фразам понятно, что циники. «В Доме кино показывают сегодня «Эммануэль» для советских импотентов. Не интересуешься, папа?» Ну его, Мику… Это приспособившаяся элита, это не лицо страны. Что же, Сахаров тогда? Нет, он некое оправдание, герой, взваливший на себя тяжесть всего происходящего. И Эдик не лицо, хотя очень хотелось бы, чтоб именно он — весёлый, умный, ироничный и где-то печальный — был лицом. Двести шестьдесят миллионов лиц, а ищешь одно… Чепуха!

Ну а власть?

Власть есть власть. Насилие. Властью были Нерон, Кромвель, Пётр Великий, перед которым преклонялся свободолюбивый Пушкин. Ромен Роллан, Уэллс, Фейхтвангер пытались найти какие-то оправдания в кровавом режиме Сталина. Аристократу Анри Барбюсу принадлежит изречение «Сталин — это Ленин сегодня». У ироничного, скептичного Бернарда Шоу в столовой, на самом видном месте, фотографии, очевидно подаренные, Ибсена, Ганди и… Ленина, Сталина, Дзержинского. Андре Жид, путешествуя по Союзу, многим искренне восторгался, и в книге его больше восторгов, чем осуждений. Но осуждения были, за это и оплёван был Михаилом Кольцовым, но никак не мог понять: «Ведь я искал хорошее в этой стране, хорошее, хорошее…»

Нынешний парижский гость не искал ни хорошего, ни плохого. Вглядывался, впитывал, тонул во взаимных словоизлияниях, пытался разобраться в противоречиях. О власти кое-что знал, но чтоб понять её до конца, говорили ему, да ещё такую, надо малость под ней пожить. И всё же ему, десятидневному туристу, удалось уловить одну, тщательно скрываемую, черту этой власти. Уловить и понять. Понять, что советская власть, несмотря на свои ракеты и танки, если не слаба, то труслива. И понял это на шереметьевской таможне.

Сначала один, потом два, наконец четыре таможенника заинтересовались полупустым чемоданом «дипломат». Возможно, удивил их внешний вид иностранца — ковбоечка, тапочки, а тут ещё полупустой чемоданчик. Рассматривали со всех сторон, выпотрошили, проверили каждую зубную щётку, гребешок, пасту, потом унесли пустой чемоданчик и через полчаса, явно разочарованные, вернули обратно.

— Что вы искали? — не удержался и спросил покидавший страну гость. — Атомную бомбу, гашиш?

— Чего надо, то и искали, — буркнул в ответ старший из таможенников.

— А может, литературу, микрофильмы? — И, чувствуя, что зарывается, поставил всё же точку над «i»: — Ох, и боитесь вы печатного слова.

— Мы ничего не боимся, ясно?

Таможенник сказал это громко и чётко, но в этом ответе слышен был истинный ответ власти, ответ, который она сама от себя пытается скрыть, — да, боимся.

Это было последнее впечатление от страны, от родины, с которой ему так хотелось познакомиться.

Слава Богу, всего этого не было, всё это придумано. Игра. Семья вернулась в Россию. И Вика не кончал парижский лицей, очевидно, Мишле, лучший из парижских, и не писал под Пруста (Гамсун и Хемингуэй, такое странное сочетание ожидало его в жизни), и не воевал в маки, и с москвичами и киевлянами встречи были иные.

Да, слава Богу. Хотя, возможно, даже вероятнее всего, у оставшегося в Париже мальчика была бы теперь собственная квартира, а не снимаемая у месье Бретаньона за всё растущую плату. Не исключено, что и маленький домик с садиком где-нибудь на берегу речки. А может, и на Лазурном берегу. И собственная яхта.

И мама покоилась бы на тихом, ухоженном русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, а не на Байковом, в Киеве, куда никогда уже не придёшь и не положишь букетика ландышей. И Коля был бы жив…

Вариаций много, не счесть — погибнуть в маки, сложить голову под Гвадалахарой, наконец, как многие из русских, вернуться в Советский Союз и угодить в лагерь… Но мы в своей игре выбрали другой, менее трагический путь и тем не менее говорим — слава Богу! Слава Богу. Почему? Но не будем забегать вперёд.

Итак, вернулись в Россию.

Последние годы царского режима, революция, Гражданская война, нэп, коллективизация, индустриализация, тридцать седьмой год…

Вот тут могло кое-что случиться. Но не случилось. А очень и очень могло.

Поселилось семейство, вернувшись из Парижа, на пятом этаже большого шестиэтажного дома, принадлежавшего некоему Гугелю. Никто никогда его не видал, остались после него только швейцар Герасим с женой-лифтёршей Катей и детьми — от них многое что зависело в те нелёгкие годы, — но дом сам по себе был прекрасен. Квартиры удобные, большие, по пять-шесть комнат с наборным паркетом, лестница мраморная, широкая, перила прекрасно отполированные (не без участия наших животов и задниц, чемпионы этого спорта съезжали вниз «по-амазонски»), входные двери из ромбовидного зеркального стекла, ну и лифт, в основном, естественно, не работавший из-за перебоев с электричеством. Но, когда работал, знаменит был тем, что лифтёрша Катя за определённую мзду поднимала на нём наших котов, которым после прогулки лень было подниматься по ступенькам.

Шестикомнатность гугельских квартир была в своё время, конечно, плюсом — столовая, даже с камином, гостиная, спальни, детская, кабинет, — с незабываемого же семнадцатого года — минусом.

Появилось такое понятие, как уплотнение, такое слово, как реквизиция. Само собой разумеется, что шесть комнат для трёх женщин (мама, бабушка и тётка) с ребёнком (Коли уже не было) — роскошь. И уплотнили. Не очень помню, но жили у нас сначала немец, потом француз, когда же оккупантов изгнали, появились в нашем доме — по порядку — двое симпатичных студентов-медиков, его звали Файвель Давыдович, её Бронислава Викторовна. Потом на их месте, в бывшем мамином кабинете, поселился лихой осетин, как он утверждал, из Дикой дивизии. К нему приходили женщины. Как-то одну из них он обозвал словом, которое я не понял, но бабушка мне объяснила, что это то же самое, что институтка. В моменты безденежья он приносил мне серебряные кавказские кинжалы и без особой надежды спрашивал, не купит ли кто-нибудь из моих товарищей. Потом жильцами, в других уже комнатах, стали люди, которых называли чекистами. Семейство Уваровых с малышом Юрочкой, обожаемым всеми. Юрочка Сальц-Вальц, называл он себя, что означало Юрий Александрович Уваров. За ними — они куда-то уехали — муж и жена Кушниры, наименее общительные из всех. И, наконец, Сидельниковы — он сотрудник милиции, с братьями, женой и отцом. В угловой комнате, кроме того, жили двое библиотекарей — супруги Балики.

Из шести комнат за нами остались в результате всех уплотнений только две — бывшая гостиная (в ней бабушка на широкой, орехового дерева, кровати, мама на синем диванчике и я на раскладушке, именовавшейся тогда «раскидачкой»), и тёти Сонина комната, она, при всём своём демократизме, любила одиночество.