Читаем без скачивания Крылья беркута - Владимир Пистоленко

— Я совсем не к тому заговорил, чтоб повторяться. Ты, Андреевна, позабудь всю энту сегодняшнюю хурду-мурду. Чего на свете не бывает? Сказывай: по какому делу?

Да, Рухлин ее все-таки побаивается. Вон как запел! А не хитрит ли, рыжая лиса? Ну, да некогда рассусоливать, на дворе почти совсем стемнело.

— За то, что было днем, тебя следовало в ревтройку отправить, проучить, чтоб рукам воли не давал! А я тоже — раскиселилась, как дура... Дело у меня вот какое: запрягай в сани с сеном лошадь и давай за мной.

— Куда? — настораживаясь, спросил он.

— Туда, куда нужно. Следом за мной.

— Надолго?

— Свалишь у Васильевой сено и вернешься.

— Это что же, грабеж? — снова наливаясь гневом, заорал Рухлин.

— По-твоему, может, и так. Обсуждать не будем. Давай побыстрее, время не ждет.

Подошли Симон и Минька.

— О чем беседа? — любезно спросил Симон и, выслушав брата, спокойно, но категорически заявил: — Никто никуда никакого сена не повезет. Вот так, лапушка!

— А я вам никакая не лапушка! — резко оборвала его Надя. И подумала, что, кажется, напрасно затеяла всю эту историю. Конечно, один воз сена не разорит Рухлиных. И не в этом дело. Не следовало одной браться. Надо было заявить в ревтройку. Вот что надо было сделать! Там разбирались бы, как положено. Пожалуй, еще не поздно повернуть дело, и Надя сказала:

— Если не повезете, за мной — в ревтройку! Все трое, скопом!

— Да ты что, Андреевна! — даже не пытаясь скрыть испуга, крикнул рыжий Рухлин.

— А то, что там получше моего во всем разберутся. Айдате! — приказала Надя и тронула коня.

Наперерез ей бросился Симон Рухлин и вцепился в узду.

— Нет, так не будет! И мы никуда не пойдем, и тебя не отпустим. Разговор здесь прикончим!

Надя рванула повод, конь взвился на дыбы, но Симон не выпустил из рук узды.

Словно опомнившись, что-то крикнул ему Минька.

— Слазь, паскуда! — свирепея, заорал Иван и, схватив Надю за ногу, потянул вниз.

— Папаша, бросьте! — крикнул Минька и кинулся к отцу. — С ума сошли! Бросьте!

Надя почувствовала, что ей не удержаться в седле, выхватила наган и пальнула вверх. Тут кто-то вывернул ей руку, она выронила наган и свалилась на землю. Чья-то рука зажала ей рот.

— Давай поднимайся, — ударив Надю носком сапога, сказал Симон. — Иди в избу. Там поговорим. Да смотри, не вздумай визжать — напрочь голову откручу!

— Я те сразу влеплю в дыхало, — добавил Иван, потрясая перед лицом Нади ее наганом.

— Папаша, дядя Симон, отпустите, себе ж хуже делаете! — снова заговорил Минька.

По его тону Надя поняла: разговор о ней был и раньше.

— Молчи, щенок! — прикрикнул рыжий Рухлин. — А то спущу штаны и насыплю горячих.

Договорить ему не удалось — в ворота с силой застучали чем-то массивным. Братья Рухлины без труда догадались — бьют прикладом винтовки.

Так вон оно в чем дело — приехала одна, а за ней следом другие... Кто скажет, кто знает — сколько? Одним словом, влопались!

Надю отпустили, старший Рухлин сунул ей в руки наган.

— Забирай свое хозяйство.

— Именем революции — открывай! — послышалось из-за ворот.

— Ну что, не я говорил вам? — в отчаянии прошептал Минька и побежал к воротам.

А там уже топтался Орлик, по голосу узнавший своего хозяина.

Домой Надя вернулась поздним вечером. Печка стояла нетопленная, в комнате было холодно.

Не разуваясь, Надя опустилась на стул. Хорошо бы сейчас протопить и прислониться к горячей голландке, хотя немного отогреться, но она чувствовала себя настолько уставшей, что у нее не было сил шевельнуться. Кружилась голова, ныли руки и ноги. Все же, превозмогая усталость, она сходила за дровами, затопила печь и, когда поставила на плиту чайник с водой, вспомнила, что с утра ничего не ела.

Похлебав вчерашних щей и выпив кружку кипятка с сахарином, она наконец-то согрелась и почувствовала себя бодрее.

А в голове одна за другой бегут думы, думы...

Не так много дней прошло с тех пор, когда выгнали из города беляков, она же столько всего насмотрелась, столько узнала и пережила, что, кажется, начни рассказывать — ни конца, ни края рассказу не будет, и не считанные дни пролетели, а будто год миновал. Надю наполняло ощущение, будто не она сама куда-то идет или что-то делает, а подхватила ее какая-то сила, закружила, завертела и несет в неизвестном направлении. А Надя ей не сопротивляется — поддается, но все же по временам ее охватывает сомнение — туда ли она идет, то ли делает?

Петр Алексеевич Кобзин не раз хвалил ее, говорил хорошие слова. Но на душе у Нади спокойнее не становилось. А если вспомнить о прошедшем дне... Стыдно! Хотелось сделать как лучше, а обернулось все худым концом. День позора. И забыть его теперь невозможно.

Дважды побывала она в Форштадте у Ивана Рухлина, и оба раза там ей плюнули в лицо... Конечно, все, что ею было задумано, исполнилось: Минька отвез Васильевой не только воз сена, но и костюм, а Иван с Симоном отправлены в ревтройку; но все это не ее рук дело, а Маликова. Да и вообще не подоспей он вовремя, не сидеть бы сейчас Наде в своей горенке и не распивать чаи с сахарином...

В дверь постучали. Надя удивилась — в такой поздний час к ней никто не заходил.

— Входите!

Вошел Обручев.

— Извините, — остановившись на пороге, заговорил он. — Я не слишком поздно? — Вид у него был нерешительный, и казалось, он готов исчезнуть в любое мгновение.

— Да нет, ничего. Проходите, — пригласила Надя, тоже обращаясь к нему на «вы».

Она почувствовала, как запылали щеки, а глаза стали горячими и влажными.

Хотя ее растерянность и смущение было коротким, все же оно не ушло от цепкого взгляда Обручева.

— Я на несколько минут, если позволите.

— Пожалуйста. Садитесь.

Надя придвинула стул.

— Может, чаю выпьете? Правда, он без заварки, одно название, зато с сахарином.

— Стакан горячего выпью с удовольствием, но только без сахарина, — сказал Обручев, с трудом подавив судорогу отвращения.

— Не нравится?

— Не то слово...

— Не переносите? — помогла Надя. — Бывает. Вот и моя бабушка тоже. А я — ничего. Правду сказать, удовольствие не из приятных, какая-то приторная сладость, но все лучше, чем глотать пустой кипяток.

— Самообман, как и многое в жизни, — сказал Обручев, присаживаясь к столу, где дымился стакан кипятка.

Надя, как это было принято среди простых казаков, пила из блюдечка, Обручев же, обжигаясь, — маленькими глотками из стакана. Она знала, что в интеллигентных семьях не принято пить из блюдечек, и, поглядывая на студента, подумала, что по одному этому видно — он не из простой семьи.