Читаем без скачивания Записки - Екатерина Сушкова

Через два-три дня мы были, как обыкновенно по пятницам, у Л[онгиновых?]. Считаясь в родстве, Лермонтов постоянно бывал у них. Екатерине Александровне внушили изъявить презрение дерзкому шалуну, танцовать же с ним положительно запретили. Она была заметно расстроена и все искала случая перемолвиться с Лермонтовым, державшим себя как ни в чем не бывало. Он и поклонился развязно и подсел к ней с величайшего непринужденностью; но дядя И. В. Сушков, не скрывая строгого неодобрения в лице и в глазах, с явно пренебрежительным видом, то отводил его от племянницы, то не допускал к ней приблизиться. Лермонтову не возбранялся этим путь к честному прямому объяснению честных намерений, если б они у него были, а только доказывалось ему, что Екатерина Александровна не беззащитна, что настал час прекратить затеянную над ней игру, — не то шутка может кончиться совсем не шуткой. Такое заверение выразил ему дядя и изустно, сделав ему честь с минуту пройтись с ним где то по зале и побеседовать о нравственном выводе модного ли романа или театральной пиесы. Впрочем, поэт с первого вечера уже прикинулся обиженным; потом пробовал холодно изумленными, вопросительными взглядами, или мимолетными колкостями вымещать на Екатерине Александровне непостижимое обращение ее дяди. Но так как этот не изменял ни своего выражения вызывающей насмешливости во всей осанке, ни строгой бдительности за манерами гусара, через неделю с небольшим Михаил Юрьевич почти перестал и кланяться сестре. Внезапный, даже неприличный его налет на наш дом, в 7 часу вечера, вслед за того первого пятницей, заставил наших покровителей отдать приказание отказывать ему во всякое время дня, и наши слуги отлично выполнили возложенное поручение. Два-три откровенных: «Вас не приказано принимать» окончательно вразумили г. Лермонтова, что автор анонимного письма узнан и оценен по заслугам.

С наступлением великого поста, он чуть ли не совсем исчез с нашего горизонта. Тем и кончился роман, которому в моих редких обращениях на него и на давнее прошлое я придавала, по крайней мере, более продолжительности, а он длился всего один месяц[206].

Нанес ли этот коротенький и нелестный эпизод кровавые, неизлечимые раны сердцу Екатерины Александровны, мне, стоявшей вблизи, как случается нередко, это было совершенно незаметно. Мы припоминали заметки Лермонтова, безжалостно стертые со страниц любимой нами книги, но возобновлять их в ней не дерзали, — сохрани бог, увидит тетенька! а записывали их на других летучих листках; совершенно успокоенные, подсмеивались над смятением, произведенным письмом между нашими старшими, вообще проводили лето и шумно и людно в богатом Федосьино, тем более шумно и людно, что «громадное семейство Андрея и Прасковьи Вас. Сушковых, с ангелом Варичкой» могло в первый раз, после целых девяти лет, приехать погостить у Беклешовых[207].

В начале осени я вышла замуж.

Года через два после того, когда я с любопытством отсталой деревенской барыни закидывала временно приезжавших столичных моих родственников и о прошлом и о новостях, услышала я из собственных уст Екатерины Александровны объяснение проделки с нею Лермонтова. Вот оно: как только узналось о его коротком знакомстве в нашем доме, то одна москвитянка, страстно влюбленная в г. Л[опухи]на, и, вдобавок, приятельница Ек. Ал., поручила умненькому молодому гусару воспрепятствовать предполагаемому союзу. В эпоху этого рассказа, слышанного собственными моими ушами, в чувствах Екатерины Александровны преобладали гнев на вероломство приятельницы, сожаление об утрате хорошего жениха, к отнюдь не было воздвигнуто кумирни Михаилу Юрьевичу. Он обожествлен гораздо, гораздо позднее.

Не помянула она его добрым словом и возвратясь из Тифлиса, вскоре после трагической смерти молодого поэта, исторгшей слезы из многих других глаз, а смотрела на этот грустный конец, как на заслуженное наказание за беспрерывную нестерпимую придирчивость его к г. Мартынову, которому, по ее словам, он втайне завидовал.

Иногда случалось мне удовлетворять любопытству некоторых лиц, расспрашивавших меня о рано погибшем даровитом юноше, я всегда излагала мой рассказ и его объяснение, которому вполне верила тогда[208] так, как они переданы здесь, и, восхищаясь стихами и прозой Михаила Юрьевича, никогда не хвалила, не возбуждала других уважать его характер, — так в глубине души сердилась я на него за сестру.

Совершенно неожиданно, в моем суждении и в самых чувствах стала происходить перемена. С переселением Екатерины Александровны из чужих краев в Россию (осенью 1852 или 53) мне так часто приходилось слышать о страстной, о единственной в жизни поэта любви к моей сестре, что мне бывало и совестно, и смешно, и досадно. Разубедить ее мне не было никакой возможности, мы были так далеки друг от друга, и моя попытка осталась бы совершенно безуспешною.

Тетради Екатерины Александровны вероятно все толстели, с тем вместе — надо полагать — учащались и распространялись ее изустные предания.

Едва приехала в Петербург (1855) и вошла ко мне незабвенная и, увы! тоже покойная кузина Ростопчина[209], как принялась прелестно подшучивать над вновь открытою диковиной: у нас появились свои доморощенные Петрарка и Лаура, или Данте и Беатриче, — слитые в жизни, в потомстве, в вечности, — Михаил Юрьевич и Екатерина Александровна… Вслед за этим заставила она меня покатиться со смеху, которому увлекательно-мило вторила и сама рассказчица, передавая мне как приглашенный и не принявший приглашение быть шафером Ек. Ал., на венчании ее в 1838 году с г. Хвостовым, скорбный поэт, стоя за ее спиной, от тоски, волнения, раздирательных чувств, то и дело готов был падать в обморок и то опирался на руку одного, то склонялся головой на перси другого сострадательного смертного.

Будь графиня Ростопчина жива, она сама засвидетельствовала бы достоверность этого анекдота; его скрепил бы своею подписью и сам Лермонтов, если б и он не отошел к теням, так напрасно, так суетно, так недостойно вызванным Воспоминаниями и так бездушно выведенным пред публикой.

Этим ли подвигом заслужили «Воспоминания Екатерины Александровны Хвостовой» похвальное слово г. Семевского, поучающего нашу добрую публику «не относить их к массе бесцветных излияний!» Я согласна с ним в одном: подобный словесный памятник не бесцветен, на нем ярко отцвечивается весь колорит вполне развитой галлюцинации, в которой истинные друзья кажутся заклятыми врагами, жестокие насмешники — наипреданными поклонниками.