Читаем без скачивания Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Возвращая Володе Файнбергу его стихи, я передал ему совет мэтра (разумеется, не в такой обидной, а в слегка смягченной форме). Выслушав его, Володя сказал, что ему это советовали уже не раз, что он много об этом думал и даже колебался, но в конце концов пришел к твердому решению: подписывать свои стихи псевдонимом он не может.

— Понимаешь, — сказал он, — если бы я писал пьесы или, на худой конец, прозу… Другое дело… А стихи ведь я пишу от себя… Говорю в них — «я». А это буду как бы уже — не я.

Я стихи (во всяком случае, к тому времени, когда вплотную встала передо мной проблема псевдонима) уже не писал. И речь шла о том, чтобы подписать псевдонимом даже не пьесу, не рассказ, не повесть, а всего-навсего какую-то паршивую рецензию. Но вот это чувство, что, подписавшись псевдонимом, а не своей настоящей фамилией, я буду как бы уже не я — это чувство, по-видимому, возникло и у меня тоже.

Менять свою родовую фамилию на чужую, да еще не по собственной прихоти, а под давлением обстоятельств, в особенности таких гнусных, как государственный антисемитизм, помимо всего прочего — унизительно. Но унижения я как раз не чувствовал. Во-первых, фамилия, доставшаяся мне от предков, — не откровенно еврейская. А во-вторых, вопрос о еврейских фамилиях, о раскрытии скобок и о псевдонимах, под которыми евреи прячут свое еврейство, со всей остротой встал несколько позже. Точнее — ровно год спустя.

28 января 1949 года в «Правде» появилась статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», положившая начало печально знаменитой кампании. Группа «безродных космополитов», как узнала страна из этой и множества других последовавших за ней статей, собиралась в ресторане «Арагви», вынашивая там свои злодейские планы. В чем конкретно эти планы состояли, толком не сообщалось: то ли они собирались взорвать Кремль, то ли пытались очернить какую-то пьесу Софронова. Ясно было только одно: нет сейчас у советского народа более злых, коварных и опасных врагов, чем эти театральные критики.

Разоблачить такого затаившегося врага было несложно: надо было только узнать — и открыть народу — истинную его фамилию, которую он утаил, прикрывшись, как маской, псевдонимом.

Эта истинная (как правило, еврейская) фамилия разоблаченного преступника писалась следом за мнимой, псевдонимной. И непременно в скобках. Написанная как-нибудь иначе (скажем, через дефис), она выглядела бы не так обидно, как указанная в скобках: мало ли бывает на свете двойных фамилий. Скобки же означали, что «безродный космополит» имярек на протяжении многих лет самым подлым образом скрывал истинное свое лицо, и только теперь, благодаря бдительности наших патриотов, эта маска наконец с него сорвана.

Первая — довольно робкая — попытка «раскрыть скобки» была произведена еще до антикосмополитической кампании. Это был, так сказать, пробный шар. Жертвой эксперимента пал Нёма Мельников, за что на долгие времена и получил прозвище «отца русской скобки».

Он был первым литератором, псевдоним которого публично раскрыли обозначенной в скобках его «девичьей» фамилией. Статья называлась: «Гнилая повесть „Редакция“».

Запомнилась мне из нее такая фраза:

Н. Мельников (Мельман) смотрит на советского человека откуда-то сзади, с болезненным любопытством копаясь во всем отсталом и старом.

Но «случай Мельникова» (хоть Нёме той статьей и переломили спинной хребет) — это был все-таки именно случай, казус. То же, что происходило теперь, было — кампанией. Казалось, что вдруг хлынувшей темной стихии не просто открыли шлюзы, а что она сама бешеным своим напором прорвала плотину еще недавно незыблемых государственных запретов.

Каждый день советский народ узнавал еще об одном маскировавшемся и теперь наконец разоблаченном злоумышленнике: вот и литературный критик Данин, оказывается, был на самом деле вовсе не Данин, и театральный критик Холодов — вовсе не Холодов. Водопад раскрывающихся скобок обрушился на ничего не подозревавшего, простодушного русского человека с такой внезапной силой, что он вдруг почувствовал себя со всех сторон окруженным замаскировавшимися злоумышленниками.

Скобки раскрывались одна за другой. И если вдруг случалась такая незадача, что истинная фамилия разоблаченного преступника была какая-то невнятная, не совсем еврейская, ему — для ясности — придумывали уж бесспорно, однозначно еврейскую, чтобы именно ее помянуть в скобках.

Знаменитый анекдот про евреев и велосипедистов (кто-то кинул шуточный лозунг: «Бей евреев и велосипедистов!» — удивленный обыватель недоумевает: «А за что велосипедистов?») перестал быть анекдотом. В воронку то и дело засасывало какого-нибудь ни в чем не повинного «велосипедиста».

Украинский литературовед Евгений Георгиевич Адельгейм не был евреем. Фамилия, доставшаяся ему от предков, была немецкая. Но разбираться, еврей он или случайно попавший под колесо истории «велосипедист», было некогда. Его судили тем самым судом Линча, топтали, вытирали об него ноги. Разумеется, пользовались при этом обычными эвфемизмами: «космополит», «антипатриот» и т. п.

Сакраментальное слово «еврей», как это полагалось по условиям игры, не произносилось. Но кое-кому уж очень хотелось поставить все точки над i. И удобный повод нашелся. Поскольку по документам Евгений Георгиевич был русским, ему было предъявлено еще одно дополнительное обвинение: «Адельгейм скрыл, что он — еврей!»

Доказывать, что он на самом деле не еврей, Евгений Григорьевич счел для себя неприличным. Но тут попросил слово присутствовавший на том собрании сотрудник Министерства государственной безопасности.

— Даю справку, — сказал он. — Предки гражданина Адельгейма покоятся на лютеранской территории Байкова кладбища. Мы проверяли, они не еврейского происхождения.

Так что дело у них было поставлено серьезно: они проверяли.

Лавина еврейских фамилий, в одночасье хлынувшая на страницы всех советских газет, оборвалась так же внезапно, как и началась. По всему было видно, что команда «прекратить» была дана с самого верха. Никто не сомневался, что прекратить велел САМ.

Кампания прекратилась. Но идея раскрытия скобок многим легла на душу. И время от времени в каком-нибудь фельетоне про какого-нибудь проворовавшегося коммерческого директора или завхоза, в скобках или без скобок, то девичьей фамилией, то именем, то отчеством (чаще именно отчеством) нам давали понять, что во всех наших бедах и недостачах виноваты ОНИ:

Если в кране нет воды —Воду выпили жиды!

Фельетоны эти, конечно, не были самодеятельностью. Они стали необходимой составной частью того общего рисунка государственной идеологии, без которого эта идеология теперь уже не могла обойтись.

Но заведующий редакцией критики «Нового мира» Борис Владимирович Яковлев, уговаривая меня взять псевдоним и беспечно объясняя мне, что дело это в литературе самое что ни на есть обычное, ни о чем таком, конечно, не думал. Он ведь тогда — точь в точь как один зощенковский персонаж — еще не знал, что будет землетрясение.

Землетрясение, как я уже говорил, разразилось через год. И бедный Борис Владимирович оказался в самом его эпицентре.

Список «безродных космополитов» разрастался, что ни день пополняясь все новыми и новыми именами. И одним из первых в этом ряду стало мелькать имя недавнего моего благодетеля. Но именовали его теперь уже не Яковлевым, а — Хольцманом. Точнее, Яковлевым, а в скобках — Хольцманом. Примерно вот так:

Борис Яковлев (Хольцман), окопавшийся в отделе критики одного из влиятельных московских журналов…

Справедливости ради тут надо отметить, что до того как его «разоблачили», Борис Владимирович и сам довольно активно и даже бойко разоблачал разнообразных врагов советской литературы. Он обвинял их во всех смертных грехах: например, в формализме, а то и в том же космополитизме.

Разоблачал он, правда, не живых формалистов и космополитов, а покойных, которым его статьи уже никак не могли повредить. То есть могли, конечно. Но разве только тем, что их книги выкидывали из издательских планов, что, конечно, им тоже было небезразлично и от чего они, наверно, ворочались там, в своих гробах.

Одной весьма бойкой своей статьей он уничтожил Велимира Хлебникова. Другой — еще более хлесткой — растоптал Александра Грина. (Из нее мне запомнилась только одна фраза. Но какая! «Всякие были в России писатели, — писал он там, — талантливые и неталантливые, реакционные и прогрессивные. Но Грин от них от всех отличался одним совершенно поразительным свойством: он не любил свою Родину».)

Все эти статьи Борису Яковлеву заказывал Константин Михайлович Симонов. С тем, разумеется, чтобы публиковать их (во всяком случае, некоторые из них) в своем журнале.