Читаем без скачивания Генерал террора - Аркадий Савеличев

Словно подслушав его тайные мысли, Савинков аккуратно составил бокалы обратно в рыбацкий ранец, пустую бутылку так же аккуратно, чтоб не гремела в качающейся лодке, отбросил в песок и сам решительно спрыгнул туда же.

   — Господа, прошу не обижаться. Сейчас мы поднимемся в город и пройдём мимо одного освещённого окна... Есть возражения?

Патин и Ягужин без всякого ответа последовали за ним. Песок скрипел под ногами всё тише и тише — от песчаного размыва они поднялись по травянистому откосу и оказались на улице, небольшой, но хорошо застроенной и чистой. Судя по всему, купеческая улица средней руки. То молния проблескивала, то луна, вырываясь из туч, подсвечивала; чувствовалось, что здесь живут — и ещё не вымерли — люди. А кроме небесной подсветки — нигде ни единого огонька. Всё затаилось, большинство окон и ставнями закрыто. Спутники Савинкова — он и в темноте это ощущал — переглянулись.

   — Не спешите, господа, — попросил.

И верно, вдруг справа совершенно неожиданно вспыхнуло широкое окно, чуть-чуть пристукнула калитка, и к ним вплотную, как бы принюхиваясь, подошёл укутанный в брезентовый балахон сторож-дворник. В таком же, как у Савинкова, валяном капелюхе и с тяжеленной метлой, черенок которой вполне мог сойти за приличную дубинку. Патину даже показалось: кованый Приклад мелькнул под прутьями метлы...

   — Граждане-товарищи не дадут закурить? Комитет бедноты наказал сторожить улицу, а ночь-то хоть и летняя, а длинню-ющая!

Курил в это время один Патин — он и вытащил из портсигара папиросу и, когда дворник пригнулся, дал прикурить.

Интересно, передался ли его толчок этому дворнику... с позволения сказать?.. Тот прикурил, несколько раз с удовольствием затянулся, говоря больше для Савинкова, а поглядывая на Патина:

   — Благодарствую, граждане-товарищи. Вот пролетарии... а при хорошем барском портсигаре и при хороших московских папиросах... Чего ж, бывает, конфе...скация!.. Никак не привыкну. — Лукавый, быстрый взгляд то на одного, то на другого спутника Савинкова. — Портсигар, он уважение создаёт. Служил раньше у богатых купцов, знаю. — Кажется, для подсветки так раздувал папиросу. — Ну, бывайте здоровы. Да смотрите, не шалите у меня! — погрозил своей тяжеленной метлой и, кажется, рассмеялся.

   — Неужели полковник Перхуров в таком камуфляже? — искренне подивился Патин. — Ни в жизнь не догадаешься.

Савинков был доволен.

   — Не сам Перхуров — его заместитель. Полковник Гоппер. Тоже латыш, как и Бреде. Вы должны хорошо запомнить этого дворника. Здесь — штаб. Его местопребывание знаем только мы трое. Показал — на всякий случай. Без особой нужды сюда не следите. Перхуров и Гоппер оповещены, где найти Ягужина. Да и я ещё пару деньков поработаю официантом... думаете, кто заведует советским буфетом? — Савинков похмыкал. — Вот то-то. Перхуров! Через два дня Ягужин... утопит меня.

Савинков оставался Савинковым — не стал ничего дальше объяснять.

   — Утопите, господин поручик?

   — В самом лучшем виде, Борис Викторович!

Видимо, об этом ещё раньше был разговор.

   — Просто уйти с такой работы — нельзя. Заподозрят. Да и место терять не хочется. Самое лучшее пристанище Перхурову. Наш офицер утопленника заменит. Только погорюйте по-настоящему!

   — Даже по гранёному стакану с матросиками ослезим! — заверил Ягужин. — Ведь кто-то же нащупывает наши следы? История с рыбинским связным, как мы поняли...

   — История скверная. Ко мне подбираются. Я не советую пока убивать связного. Надо узнать, кто стоит за ним.

   — Боюсь, что капитан Гордий живым его сюда не довезёт, — высказал свои сомнения Патин.

   — И я боюсь... уже за самого капитана. Слишком горяч. Но как будет — так будет. Вы, Патин, на каком-нибудь грузовом поезде этой же ночью отправляйтесь обратно в Рыбинск. На помощь капитану. А мы с Ягужиным ещё покормим матросиков.

Они попетляли по тихим улочкам, прежде чем подняться ещё выше, к железной дороге. И тут ночную тишь разорвал рёв неожиданно заработавшего мотора — и выстрелы. Выстрелы, крики, кажется, женские...

   — Истинно святая Русь! — пнул Ягужин подвернувшийся камень, тот грохнул в ворота одного из домов, и там ошарашенно взлаяла собака.

   — Пору-учик! Это ж не кремль ярославский. Чего так бомбардировать? Бежим!

Под затихающие женские крики автомобиль вырывался на их улочку.

Они едва успели заскочить на какой-то пустырь. Пронёсся грузовик с красноармейцами; там явно кого-то били, потому что и сквозь взвой заходившегося на подъёме мотора слышалось надрывное, тягучее мычание — словно тестюшко поутру похмельно зятюшку уговаривал...

   — По колёсам, что ли, пострелять?.. — взъярился Ягужин.

   — Гранату бы... — поправил Патин.

Савинков отмолчался.

Все понимали, что ради великого дела в уличную перестрелку не ввяжутся.

Под эти мысли вдруг так громыхнуло, что лица всех троих фосфорически заблестели. Едва успели заскочить под навес какого-то заброшенного дома, как прянул истинно летний бешеный ливень. Рушились небеса, не иначе.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Отчётливо высветилось зарево по-над рекой. Что-то горело на заречной стороне.

   — Всё обговорили? Гордия мы сами встретим. Не задерживайтесь, Патин. Дня через три я тоже буду в Рыбинске.

Савинков и Ягужин бесследно исчезли в ночи. Патин выждал минуту-другую и стал выбираться на железнодорожные пути. Не на курьерском же ему было ехать в Рыбинск, стало быть, вокзал ни к чему. Здесь начинался крутой подъем, самое место — дождаться какого-нибудь попутного грузовоза.

IV

Едва вернувшись из Ярославля, Савинков вызвал Патина к себе на Черёму — через одного нового, неотступно следовавшего за ним корнета. Записка была честь честью: «Блед К.». Но корнета Патин не знал, а потому поостерёгся — сказал, что у него срочная встреча, прибудет через час. Корнет хотел возразить, но Патин без долгих слов выпроводил его. Причина горькая... Вчера под мостом у Черёмы был найден капитан Гордий, застреленный одним выстрелом, в упор. Значит, засада. Значит, кто-то что-то про них знает. Много ли, мало ли — не имело значения.

Спровадив корнета, он долго кружил по городу, отводя на всякий случай непрошеного гостя от главной явки.

Зато и Савинков хорош — открывать двери послал всё того же корнета! Правда, тот извинился:

   — Борис Викторович подвернул ногу, меня попросил сходить к вам.

Савинков лежал на диване и курил сигару.

   — Я понимаю, Патин. Мне тоже жаль капитана Гордия. Кто-то выдаёт. Кто — пока не знаем.

   — Трудно поверить, но капитан называл нашего любимого доктора...

   — Кира Кирилловича?! Не может быть.

   — Я тоже так считаю, но на всякий случай подстраховываюсь. Если иду куда-то к шести, так говорю, что к семи. Наказываю разбудить в пять утра, а сам сплю в тайнике между поленницами — раздвинул маленько дровишки, тюфяк затащил, шикарное ложе устроил. Да и замок на своей двери сменил. Кажется, доктор моих ухищрений не замечает. Что касается вас, Борис Викторович, так я между делом поругиваю: послал, мол, меня в Рыбинск неизвестно зачем, а сам в Москве у своих мадам отсиживается...

   — Так и поверю — у мадам! Бьюсь об заклад, вы говорили — у блядей?

   — Случалось, Борис Викторович... Не будем этому придавать значения.

   — Пока — не будем. Некогда. Дело очень серьёзное. Слушайте...

Дело предстояло действительно нешуточное и очень опасное. Вологда! Она у всех была на устах. С некоторых пор тихий заволжский город, где когда-то Савинков вместе с Луначарским отбывал студенческую ссылку, стал такой же точкой на мировой политической карте, как Лондон, Париж или Берлин. С бегством из Петрограда большевистского правительства побежали и посольства... только не в Москву, а в Вологду. Именно там, при попечительстве американского посла Дэвида Фрэнсиса, и собралась вся посольская община: китайская, японская, итальянская и даже французская, которая долго колебалась между Москвой и Вологдой. Осели они весело, прочно и независимо; само собой, центром общения был старинный деревянный особняк, занятый американцами. Ну, просто особое государство середь разворошённой и голодной России. От такой вольной жизни Дэвид Фрэнсис чуть заново не женился — в свои-то Шестьдесят восемь! На семнадцатилетней дочери царского генерала! Привольно и независимо жили в Вологда; всему городу известный особняк стал центром поважнее областной Совдепии. Как ни грозил из Москвы Чичерин, послов не смели всё-таки тронуть, а ехать в Москву Они не желали. В роли же красного посла, от Чичерина и Дзержинского одновременно, пришлось пробираться в Вологду через неспокойное Поволжье самому «товарищу Радеку». На меньший чин нельзя было положиться в разговорах с такой оравой неподвластных послов. Тем более французский посол Жозеф Муланс, «милый Жозе», как сказала бы мадам Деренталь, вообще не отличался почтением к большевикам; в Москве оставил консула Гренара, а сам здесь витийствовал. В местной газете напечатал интервью, где нынешнее правительство издевательски назвал «временно-большевистским» и открыто призвал к его свержению. Ай да посол! Не под влиянием ли бесподобной Любы?! Но сплетничать и злорадствовать было некогда: Савинков в Ярославле, будучи расторопным официантом, узнал от матросов о своеобразном поединке Фрэнсиса и Радека. Тот, разумеется, заявился в кожаной комиссарской тужурке и с тяжеленным маузером на боку. Не добившись никакого толку от насмешливого и нахального француза, уже на последнем взводе, со своей матросской пушкой подступил к американцу. Но тот, не вставая из-за стола, щёлкнул кнопкой потайного ящичка и положил перед собой добрый американский кольт. С усмешечкой и словами: «Слышал, вы назвали меня ватной накрахмаленной куклой?.. Что ж, попробуем, чья пуля быстрее». Маузер был в руке, а кольт лежал ещё на столе, но не стоило обольщаться, какая доля секунды вскинет этот кольт... И Радек бросил свой маузер в скрипучую деревянную кобуру. Утешил лишь обещанием: «Не моя, так другая пуля... всё равно достанет тебя, контра!»