Читаем без скачивания Петр I - Сергей Эдуардович Цветков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вышел к боярам взвинченный и раздраженный. Широкий польский кафтан, подаренный Августом, висел на нем, длинная шпага волочилась по полу. В руках у него были ножницы. Подходя по очереди к каждому из гостей, он здоровался, кое-кого обнимал, целовал — и между делом обрезывал бороды. Бояре не смели шелохнуться, принимая бесчестье от царских рук, у многих в глазах стояли слезы. А Петр как ни в чем не бывало рассказывал о своем путешествии, о встрече с польским королем.
— Короля люблю, как брата, больше всех вас, — говорил он, — не потому, что он король, а потому, что мне нравится его персона. Поляки же ни к черту не годятся.
Пощадил только двух заслуженных старцев — боярина Стрешнева и князя Черкасского.
Чувствуя всеобщее молчаливое осуждение и неприятие, царь срывался по самому ничтожному поводу. На обеде у Лефорта обозвал дураками польского и датского послов, заспоривших о местах. Желая поглубже уязвить поляка, хлопнул себя по животу и громко заметил:
— Я было потолстел в Вене от жирной пищи, но нищая Польша сняла весь жир.
Обиженный поляк вступился за матку-отчизну:
— Я родился и вырос в Польше, однако зажирел.
— Ты зажирел не в Польше, — усмехнулся Петр, — а здесь, в Москве.
Зазвучавшие отовсюду тосты на какое-то время внесли в беседу умиротворение. Бояре, трогая остриженные бороды, пытались поскорее утопить свое горе в вине. Но вот перебравший Шеин неосторожно расхвастался, как быстро у него в полку происходит продвижение по службе — иные солдаты через полгода надевают офицерский темляк! Петр побагровел. Это за какие такие заслуги? Офицерский диплом — за взятку? Шеин прикусил язык, но было поздно. Все более распаляясь,
Петр выбежал в сени, чтобы спросить караульных солдат, сколько рядовых в Шеинском полку произведено в офицеры. Вернулся с перекошенным лицом и обнаженной шпагой. Рубанул по столу перед Шеиным: «Так поражу и истреблю твой полк!» Ромодановский, Зотов и Лефорт бросились успокаивать его, но Петр в неистовстве размахивал шпагой, никого не подпуская к себе: Зотова оглоушил плашмя по голове, князю-кесарю порезал пальцы, Лефорта свалил с ног ударом эфеса в спину. Шеин не чаял остаться в живых, но тут на плечах у царя повис Меншиков, что-то зашептал в ухо, поволок в соседнюю комнату. Когда через несколько минут они вновь появились в зале, Петр был спокоен и весел, извинился перед компанией за вспышку гнева, чокнулся с Шеиным и другими. Бояре дивились на Меншикова, сидевшего в обнимку с царем: уехал Алексашкой, вернулся Данилычем — чудеса! Да, жизнь не стоит на месте.
1 сентября, на пиру по случаю празднования Нового года, кремлевский дворец переполнился гостями — были ближние и думные бояре, духовенство, выборные от московских сотен. Петр со всеми был ласков, жаловал по обычаю яблоками из собственных рук, шутил, смеялся и поднимал тост за тостом при залпах 25 орудий. Многие, прослышав о царском гневе на бороды, явились на пир бритыми; недогадливым и упорствующим царский шут Яков Тургенев резал бороды прямо за столом при громком хохоте безбородых, утешавших себя чужим горем. Купцы и посадские трясущимися руками совали обрезанные бороды за пазуху и, вернувшись домой, прятали их до срока под замок в сундуки, — чтобы хоть в гроб лечь как подобает христианину.
Патриарх Адриан немедленно выпустил грозное послание против брадобрития, еретического безобразия, уподобляющего человека усатым котам и псам. Владыка стращал православных вопросом: если они обреют бороды, то где станут на Страшном суде — с праведниками ли, украшенными бородами, или с обритыми еретиками? Москва плакала и молилась.
Тем временем в Преображенский тайный приказ свозили разосланных по округе стрельцов — на новый розыск, с участием самого царя. «Я допрошу их построже вашего», — говорил Петр Гордону. В четырнадцати Преображенских застенках запылали костры: здесь с утра и до позднего вечера следователи из царской компании парили стрельцов горящими вениками, тянули из них жилы на дыбе, сдирали кнутами мясо до костей — и записывали, записывали показания, стремясь найти улики против Софьи. Важнейших воров Петр допрашивал сам. Но стрельцы — с допроса ли, с дыбы, с кнута — стояли на своих прежних показаниях: шли к Москве от голоду и скудости, хотели повидаться с женами и детьми, более ничего не ведают. Ничего не добившись, ночью Петр выходил из застенка, осатаневший от криков, стонов, крови, наливался вином в компании и без памяти падал в кровать… А едва рассветало, вновь шел в застенок — рвать и жечь проклятое милославское семя.
Наконец повезло: один стрелец с третьего огня признался, что было к ним послано от царевны Софьи письмо, которое Тума принес из Москвы в Великие Луки. Постепенно ниточка довела до стрельчих, передававших письма, — они были пытаны и также во всем признались.
Следствие шло, а вокруг Белгорода и Земляного города, у ворот Девичьего монастыря и возле съезжих изб возмутившихся полков уже начали ставить виселицы. Их количество поразило москвичей. Господи, спаси и помилуй, неужто казнят всех поголовно? Патриарх Адриан поднял икону Богородицы и отправился в Преображенское печаловаться за осужденных. Завидев его издали, Петр выскочил на крыльцо:
— К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся живее и поставь икону на место! Быть может, я побольше твоего почитаю Бога и Пресвятую Матерь Его. Я делаю богоугодное дело, казня злодеев!
Патриарх вынужден был повернуть назад.
27 сентября Петр появился в Новодевичьем монастыре, выложил на стол перед Софьей показания стрельцов и стрельчих. Ну, что она на это скажет? Стараясь не выдать своего волнения, Софья медленно перебирала допросные листы. Лицо ее все более прояснялось, становилось властным, надменным. А грамотки-то ее стрельцам, улики наипервейшей, — нету! Оторвавшись от бумаг, она спокойно сказала, что никаких писем стрельцам не посылала; а что стрельцы хотели звать ее на царство, то не по ее письму, а, знать, потому, что она семь лет была в правительстве. Петр в гневе выбежал из кельи.
Ждать окончания следствия уже не имело смысла. Он распорядился начать расправу.
30 сентября полторы сотни телег потянулись из Преображенского в Белгород, к Покровским воротам, где толпилось несметное количество народу. В каждой телеге сидели по два стрельца в грязных, окровавленных, прожженных исподних рубахах; в руках у них горели свечи. Их жены, матери, дети с воплями бежали за телегами. У Покровских ворот на коне восседал Петр, одетый в зеленый польский кафтан; его окружала свита из бояр, иностранных послов и резидентов. По
