Читаем без скачивания Супервольф - Михаил Ишков

— Цо, возможно, и так. А если не так? Учтите, из нас троих только вы радяньский гражданин. С нас взятки гладки. Мы на пароход и ту-ту.

В Ташкенте мы расстались холодно, только Поплавский один на один пожал мне руку и шепнул.

— Будь осторожен, пан Мессинг.

Прямо с вокзала, отдуваясь от жары, я отправился в местное концертное бюро.

Опыт последних месяцев подсказал мне необходимость немедленно поставить перед местным руководством вопрос о личном администраторе. Директор ташкентского отделения, улыбчивый и дородный узбек Исламов, оказался покладистым малым и не начал с порога совать мне подписные листы. Увидев Мессинга, он радостно вскинул руки — наконец-то! — и в ответ на мое требование попросил пригласить в кабинет Лазаря Семеновича, оказавшегося тщедушным, страдающим от жары пожилым человеком.

— Кац, — представился он и промокнул пот на щеках и на лбу.

У меня отлегло от сердца. С Кацем Мессинг не пропадет, несмотря на то, что более унылого импресарио я в своей жизни не встречал.

Расписание выступлений было составлено с учетом моих, присланных из Новосибирска пожеланий. Для ближних поездок товарищу артисту представлялся разбитый автобус, в другие города Туркестана ему придется добираться поездом, вот только с афишами вышла загвоздка.

— В чем дело?

— Притормозили в типографии, попросили зайти лично и расписаться на издательском оригинале.

Я удивился.

— Вы хорошо живете в Ташкенте. Печатаете афиши. С начала войны, где бы я не выступал, объявления писали от руки.

Директор бюро прижал руки к сердцу.

— Для вас, Вольф Григорьевич, как известного артиста мы решили сделать исключение.

Такое отношение к известному артисту пришлось мне по душе. Кац предложил проводить меня в гостиницу «Ташкент», где мне был заказан номер, по пути можно будет заглянуть в типографии. Я согласился — если по пути.

Хотелось отдохнуть.

Экзотики в столице солнечного Узбекистана было хоть отбавляй.

Мне посчастливилось побывать здесь после ужасного, полностью уничтожившего город землетрясения 1966 года. Восстановленный Ташкент стал похож на сказку, органично сплавившую неповторимый советский стиль, дыхание тысячелетней Азии и рвущийся в небо западный дух. Но летом сорок второго город произвел на меня жуткое впечатление несовместимым со здравым смыслом нагромождением азиатских улочек и островков европейско-сталинской конструктивистской застройки. Немыслимая толчея восточных халатов, тюбетеек, цивильных костюмов, военных и полувоенных нарядов — к лету сорок второго в Ташкент было эвакуировано около трехсот тысяч человек.[78]

Здесь только доброта, забота и любовь.

Спи спокойно, слезинка моя.} — невыносимая жара и желтый почти до самого зенита небосвод, навевали беспросветную хандру. Расположенное напротив гостиницы, изнывавшее от жары здание театра оперы и балета имени Навои, казалось, само удивлялось, как его занесло сюда, в сердце Азии. На фоне нескольких сохранившихся минаретов театр и его колонны представали какой-то неуместной, чуждой этому миру декорацией. Плоские крыши прятались за высоченными глинобитными заборами, на которых даже в самых интимных местах — я имею в виду полуразвалившиеся мавзолеи и гробницы местных мусульманских святых, — висели густо присыпанные пылью лозунги типа «Советская страна — страна героев».

В типографии заплаканная женщина-техред продемонстрировала мне подготовленную к печати афишу. Изображение распадалось на два совершенно самостоятельных сюжета. Сам ясновидящий, кокетливо сдвинутый цилиндр на голове, плащ со звездами, которым он прикрывал нижнюю часть лица, была исполнена на приемлемом профессиональном уровне, а вот левая рука, сжимавшая трость, вызывала оторопь. Она присоединялась в самом неприемлемом месте — пониже спины и, скорее напоминала третью ногу, чем вторую руку. На вопрос, нельзя ли подправить рисунок, женщина-техред смахнула набежавшую слезу и призналась — лучше не будет. Некому подправлять. Художника на днях призвали в армию, так что трость и руку она дорисовала сама. Если товарищ Мессинг желает, она может вообще замалевать ее. Нет, перепугался Мессинг, угадавший, кем приходился страдающей женщине мобилизованный художник и на кого он оставил троих детей, — оставьте, как есть.

— Когда будет готова афиша?

Техред ответила.

— Надо еще поставить визу.

— Где?

— У цензора, в кирпичном доме. Здесь рядом, за углом. Большой такой, трехэтажный. Не промахнетесь, кирпич у нас редкость.

Мы с Кацем отправились ставить визу. Дом охраняли военные, одетые в до странности знакомую форму. Чтобы попасть внутрь, надо было выписать пропуск. Как только, заглянув в окошечко, Мессинг назвал себя, за ним тут же спустился лейтенант и предложил проследовать за ним. Лазарю Семеновичу было приказано возвращаться домой. Каца как ветром сдуло. Лейтенант первым двинулся вверх по лестнице, Мессинг, с афишей под мышкой, вслед за ним. На мой вопрос, всегда ли у них такая жара и бывают ли в Ташкенте летом дожди, сопровождающий буркнул что-то невразумительное. Наконец мы поднялись на третий этаж, добрались до какого-то кабинета — на двери не было ни номера, ни имени хозяина. Лейтенант постучал, вошел, затем после короткой паузы пригласил меня, а сам вышел.

В кабинете меня встретил ладный, маленького роста офицер.

— Рад встрече! — сердечно поприветствовал он меня. — Мы уже заждались.

Затем он представился.

— Майор госбезопасности Ермаков.

Я положил афишу на приставленный к рабочему столу стол для заседаний и, ссылаясь на железную дорогу, начал оправдываться. Поезд постоянно пропускал воинские составы, но, как мне объяснили в концертном бюро, опоздание не помешает мне сразу приступить к работе.

— Да, — согласился майор, — пора приступать. Когда мы можем ждать отчет?

— Какой отчет?

— О настроениях ваших соседей по купе. Надеюсь, вам понятно, чем меньше врагов вы выпустим за границу, тем меньше будет хлопот.

Я онемел.

— Простите, не понял. Зачем мне составлять отчет? И причем здесь мои соседи по купе?

Теперь Ермаков изобразил недоумение.

— Что же здесь непонятного? Вы — советский гражданин. В одном купе с вами оказались классово чуждые, польские золотопогонники! Надеюсь, от вас не укрылась звериная злоба, которую они испытывают к советской власти? К сожалению, такое отношение в их среде не редкость. Вот почему нам надо детально знать о настроении этих господ, что они замышляет. Не хотите ли вы сказать, что собираетесь покрывать врагов Советской власти? Наверху о вас лучшего мнения.

— На каком верху?! — только и смог спросить я.

— На самом, — майор ткнул пальцем в потолок.

Я сделал паузу, перевел дух. Кошмарная идея, которую на прощание высказал майор Поплавский, внезапно обрела какой-то немыслимый фантасмагорический оттенок. Оказывается, доносчиком являлся я?!

Это была новость так новость!

Мы смотрели друг на друга. Ермаков достал пачку и с неожиданным изяществом выщелкнул оттуда папиросу. Струйка дыма подтвердила, что все, что я только что услышал, это не шутка.

В кирпичном доме никогда не шутили. Здесь умели обращаться с врагами.

Я сидел на стуле, вчитывался табачный дым и размышлял о том, что волшебная сказка, в течение трех последних месяцев, питавшая меня прекрасными мечтами, на поверку оказалась тупой газетной передовицей. Ожидание правительственной награды обернулось ловушкой, в которую хитроумные «бдительность», «ответственность» и «верность долгу» ловко заманили простодушного патриота. «Измы» не дремали, они были настойчивы, они в грубой форме напомнили Мессингу, кем он является на этой земле.

Опознователем мыслей! Стукачом от непознанного! И чтоб с составлением отчета!..

Так глупо угодить в лапы своих злейших врагов — это было невыносимое для Мессинга протрезвление.

Я встал, развернул афишу.

— Товарищ Ермаков, мне подсказали, что это произведение надо показать цензору и поставить у него визу. Объясните, пожалуйста, где сидит этот самый цензор? В какой кабинет обратиться? Представляете, за все время войны, где бы мне не приходилось выступать, афишу рисовали от руки. И, признаться, неплохо рисовали. А здесь, взгляните сами, черт знает что!.. Я понимаю, сейчас война.

Ермаков, ожидавший от меня чего угодно, только не разговора об афише, не смог скрыть изумления. Он долго, внимательно изучал меня.

— У нас здесь свои порядки, — наконец ответил майор Ермаков, даже не взглянув на подготовленный к изданию плакат. — Не беспокойтесь, визу вам поставят. Так как насчет отчета? Кроме того, мы наметили еще несколько мероприятий. Через неделю вам предстоит выступление в Янгиюле, там расположен штаб генерала Андерса. Соберется весь цвет контрреволюции, так что будьте наготове.