Читаем без скачивания Старики и бледный Блупер - Густав Хэсфорд

Издав яростный восторженный хрип, Боевая Вдова выстреливает в меня малышом-чиенси как лоснящейся розовой миной из миномета.

Малыш делает вдох и начинает плакать. Сонг говорит: «Мальчик родился!»

Сонг поднимает пухлого, лысого, лоснящегося и красного малыша-коммуниста, но Боевая Вдова отворачивается, она боится взглянуть на малыша, боится из-за дыма, который рассеивают над деревьями американские воздушные пираты, чтобы губить джунгли. Вьетнамские матери боятся, что у них родятся двухголовые и безрукие малыши. У некоторых двухголовых и безруких малышей вместо рук плавники, или два тела, прикрепленные к одной голове, а иногда они рождаются с сердцами, которые не внутри их тел, а снаружи. Иногда случаются и другое, такое, на что лишь намекают взглядами и гримасами, нечто столь ужасное, что никто не берется описывать.

Малыш издаем могучий вопль, и всем становится легче на душе. Сонг укладывает малыша маме на грудь и тихо разговаривает с мамой. Боевая Вдова расстегивает черную блузку, распахивает ее и дает малышу тяжелую грудь. Голодный малыш сосет материнское молоко из темно-коричневого соска. Мама кормит малыша и напевает ему на ухо песенку.

На деревню опускается тишина.

Бомбежка закончилась, и Командир Бе Дан приходит с бойцами, чтобы отнести Боевую вдову обратно в ее хижину.

Перед тем как ее понесут наружу, Боевая Вдова протягивает малышу игрушечный бамбуковый автомат. Крошечная ручонка хватается за белое дерево. Малыш помахивает игрушечным автоматом взад-вперед, потом засовывает его в рот.

Командир Бе Дан одобрительно фыркает, и бойцы Фронта смеются и аплодируют.

Боевая Вдова смеется. Она поднимает малыша, чтоб его смогли увидеть все. «Би¬НамХай» — говорит она, нарекая малыша.

Сонг принимает малыша, и бойцы Фронта укладывают молодую маму на гамак. Сонг целует ребенка и говорит: «Би-Нам Хай».

«Би-Нам Хай» — эхом отзываются бойцы и смеются, вынося вдову вьетконговца на солнечный свет.

Когда я вылезаю из бомбоубежища, меня подзывает Бодой Бакси, и я помогаю ему оказывать помощь дозорным с тропы из числа жителей деревни, которые приковыляли с границы района бомбового удара, из ушей и носов у них течет кровь, а у некоторых кровь течет даже из глаз.

Потом я направляюсь обратно к хижине, зная, что Сонг там и готовит мне наряд для моего нового задания, и я знаю, что она обязательно настоит на том, чтоб я его примерил, а она посмотрит, хорошо ли получилось.

«Би-Нам Хай» — повторяю я про себя, шагая в одиночестве к хижине. Би-Нам Хай — «B-52».

Темнеет. Я вхожу в деревню Кхесань в остроумном наряде, который приготовила для меня Сонг. Со мною командир Бе Дан и Дровосек. Братья Нгуен и близняшки Фуонг — новобрачные — тоже идут с нами, но держатся на расстоянии.

Мне небрежно отдают честь с полвзвода армейских чмошников, все пьяные, ржут, набиты деньгами, выбрались трусы проветрить в популярном шалмане Бобра Кливера в той части деревни Кхесань, которую мы прозвали «Город грехов».

Радуясь своему новому, офицерскому статусу, я взмахиваю рукой, четко отдавая честь.

И вдруг четверо чернокожих морпехов вываливаются из гуковской лавки прямо нам навстречу. Четверо здоровенных амбалов. Где-то на свете есть, наверное, черные ребята малого или, по крайней мере, среднего размера, но в корпусе морской пехоты таковые не встречаются.

На несколько мгновений мы смешивается с чернокожимы хряками. Я отворачиваю лицо, опасаясь, что меня признают, и тогда нам всем придется поиграть в «перестрелку в «Корале О'Кей», но по-настоящему. Я совершенно уверен, что мне не кажется, что я на самом деле слышу, как напряженно подрагивает палец командира Бе Дана на спусковом крючке.

Но перед чернокожими «дублеными загривками» всего лишь армейский капитан с блестящими хромированными шпалами на лацканах воротника. Перед ними какой-то нелепый офицер из крыс в чистом комплекте обмундирования, какое носят в Америке, в черных кожаных форменных ботинках, начищенных до блеска, и с пистолетом 45-го калибра в наплечной кобуре из черной кожи. В пистолет вставлена обойма, но им не видать, что патронов в обойме нет — на том ненавязчиво настоял командир Бе Дан.

Я — армейский капитан, сопровождаю лицо, подозреваемое в причастности к Вьетконгу, безобидного на вида папасана с руками, связанными за спиной. Помогает мне лейтенант арвинских рейнджеров. Лейтенант вооружен старым пистолетом-пулеметом «Томпсон», и у него нет руки.

Чернокожие хряки и не думают отдавать мне честь. Засранцы. Привлечь бы их на хер за непроявление воинской вежливости.

Чернокожие хряки несут свои М16, перекинув ремни через плечо, но винтовки на боевом взводе. Они тщательно всматриваются в лица всех гражданских. Ищут проблеск АК-¬47 в любом недружелюбном глазу.

Появляется наша проводница, агент-связник Фронта — улыбчивая девчушка-подросток в зеленых шортах, босая, в потрепанной старой рубашке цвета хаки с тусклыми орлами на петлицах — знаки различия «полного быка», полковника морской пехоты. Правое колено у девчушки — изуродованный кусок мяса, усыпанный красными шрамами от грубых хирургических швов. Нас она не приветствует, даже не подходит. На нас она не обращает внимания. Хромает себе резвенько, в десяти ярдах перед нами, и тащит большой тюк с нестиранным бельем, удерживая его в равновесии на голове.

Деревня Кхесань изрядно разрослась с тех пор как я в последний раз вылезал туда трусы проветрить. Это настоящий цирк с верещащими велорикшами, трехколесными «Ламбреттами», уличными попрошайками и детишками всех возрастов.

Жалкие беженцы сидят на корточках в будках, сооруженных из краденой фанеры, краденого картона и краденого брезента. Но на палубе не так много американских военных, как было в старые плохие времена. С тех пор как оперативная база Кхесань была оставлена, из американцев в этой зоне тактической ответственности бывает лишь персонал небольших гарнизонов при вертолетодромах и базах огневой поддержки.

Следуя за связником, мы идем по деревенскому черному рынку. Здесь энергичные капиталисты, привыкшие говорить быстро и путешествовать налегке, торгуют краденым военным снаряжением и добром из солдатских лавок, разложенным на расстеленных пончо: сухпай, фотоаппараты «Кодак инстаматик», сухие завтраки «Коко-Пафф» и дорогие гонконгские часы, которые отдают оптом по два доллара за дюжину.

Двое арвинских сержантов из армии, девиз которой «грабь давай, опосля повоюем», спорят со старой мамасаной по поводу цены на бронзовую статуэтку буддистской богини милосердия, отлитой из расплавленной гаубичной гильзы. Старая мамасана в этой схватке — как рефери на ринге, она тычет в обоих мужиков маленькими костлявыми кулачками, безостановочно говорит и угрожает им смертельным насилием. Реально крутая курва старая.

Старикан в широкополой шляпе австралийской армии преграждает мне путь. Улыбается беззубыми деснами и хохочет как сумасшедший. Вся шея его покрыта уродливыми шрамами. Сумасшедший смахивает муху с лица и продолжает хохотать, смех его странный и булькающий. Лучше зрителя во всем мире не найдешь, развеселить его легко, но вот глядит он все это время на меня как-то по-особенному, так же, как жители деревни Хоабинь глядели весь первый год моего плена, с той же смесью страха, восторга и желания убить, как будто я и не человек совсем, а какая-то диковинная ядовитая змея.

Сумасшедший протягивает маленького стеклянного Будду и выбрасывает три пальца; тридцать пиастров. Он издает жуткие звуки откуда-то из глубины глотки, как будто пытается заговорить.

Смеющегося сумасшедшего грубо отпихивает удивительно соблазнительная, поразительно сексуальная девчушка-подросток с черной повязкой на глазу. У девчушки стройное тело, но груди уморительно большие. Груди у нее объемные, распухшие, и торчат, выпирая из тела, как носы черных линкоров. Она вся в черном, и на голове ее черная шаль.

За этой красивой девчушкой пристроился, молча и незаметно, маленький мальчуган, который только что научился ходить, крохотным кулачком он вцепился в штанину черных пижамных брюк девчушки, а она таскает его за собой и, похоже, даже не замечает его присутствия.

Девчушка не переставая лопочет на туземном английском. «Ты. Ты. Бум-бум картинка ты? Ты купить. Ты. Ты купить. Ты купить сейчас, о'кей?» Вытаскивает из лифчика грязную книжку с картинками. «Ты купить сейчас». Она перелистывает страницы у меня перед глазами. Фотографии в книжке предоставляют неопровержимые доказательства существования вечной непреходящей любви между женщинами и бандами байкеров, женщинами и женщинами, а также женщинами и животными с датских ферм.

Я мотаю головой и надменно отмахиваюсь от нее — офицер, римский центурион, приказывающий сборищу жителей провинции разойтись. Девушка моей мечты оказалась обычной плоскогрудой шлюхой в лифчике, набитом тихуанскими библиями. Всю жизнь так. «Ди ди, мау лен, — говорю. — Пошла отсюда».