Читаем без скачивания Сто полей - Юлия Латaынина

Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:

– Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров недруга сражаться с другом.

Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:

– Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека – мне ли убить хорошего коня?

Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил – настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.

Все вокруг обсуждали, часто ли будет одаривать новых вассалов экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел об измене родине, – как же так, – Эльсил со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово «родина», ни, особенно, слово «нация» были неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.

Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем.

Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими богами и верят собственным, он не уважал до крайности.

Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван.

– Езжайте со мной, – сказал Даттам, – через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.

Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:

– Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?

Девушка опустила глаза, но ответила твердо:

– О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.

На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.

Монах поцеловал горячий лоб:

– Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым.

Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:

– Пошел прочь! Боги меня наказали, что я забыл о чести и пришел к вам.

За порогом Лива упала на колени перед монахом:

– Простите ему, – шептала она, – как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников.

– И за грешников, и за убийц, – молвил монах, – но отступникам бог не прощает.

Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. «Позор на мою голову! – думал он. – Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой…»

Вечером в ворота постучала испуганная соседка:

– Откройте, – шептала она, – беда!

Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.

– Где краденое, говори!

У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.

Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.

– А это что? Хахаль твой? – удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал:

– Да ведь это Марбод Кукушонок!

Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка.

Старший брат Ятуна послал вассала с известием: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, – Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка – заодно.

Королевский советник Арфарра передал свои соболезнования:

– Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили – так не отпускайте.

Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, – а кончится ярмарка – и Кукушонка казнят.

Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена – в бургомистры.

Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки.

– Еще чего! – расхохотались оба стражника.

Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам.

Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.

Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:

– Земля – всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется.

Мышь ростом с корову – все равно мышь.

– А ведь господину тоже вина хочется, – вспомнил один из горожан. – Хочется? – повернулся он к Марбоду.

Марбод глядел на него с усмешкой.

Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел.

– Смотрите, он сейчас обидится, – сказал второй горожанин.

Марбод усмехнулся.

– По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ?

Защечные мешки страшно надулись.

– Храбрый какой, – заметил его товарищ.