Читаем без скачивания Старомодная история - Магда Сабо

Отец Йожефа был банкиром, человеком рассудительным и дальновидным. Хотя он любил дочь не меньше, чем красавца сына, случай на балу он не воспринял столь трагично и ни к чему не принуждал дочь: насчет ее будущего у него были свои соображения; ну, а если сын теперь не торчит у казино, чтобы поглазеть на воспитанниц Доци и монастырской школы, так от этого одна польза, пусть и дальше играет на здоровье Евгения Онегина — все лучше, чем если б он впал в хандру из-за актрисочек из местного театра. В сознании дебреценского общества Йожеф оставался олицетворением братней любви и верности, городские семьи сконфуженно принимали к сведению, что он не реагирует ни на какие приглашения, а отцы, у которых были дочери на выданье, с раздражением поминали выходку Миклоша Отта; все участники бала словно бы ощущали личную ответственность за некрасивый эпизод. Позже, много позже, когда матушка была уже женой Белы Майтени, Ленке Яблонцаи и Нинон как-то разговорились о последнем, выпускном вечере в танцшколе и о романе между Йожефом и Ленке. «Знаешь, Ленке, почему он стал тогда в позу Онегина? — сказала Нинон матушке. — На том злосчастном маскараде не меня оскорбили. Оскорбили его сестру. Его кровную сестру, которая, собственно говоря, все равно что он сам — то есть, по существу, его самого. К тому же он вообще терпеть не мог Отта с его дворянской спесью, да и всю здешнюю публику за то, что они все дворяне, даже прадед твой, Ансельм, который селедку собственноручно развешивал. У нас тогда были только деньги, и Йожеф, честно говоря, рад был такому великолепному поводу дуться на весь мир. Не знаешь ты моего брата, радуйся, что он на тебе не женился. Йожи наказывает, Йожи милует, Йожи вершит суд праведный, Йожи не говорит, а изрекает. Йожи не в банке бы служить, хоть он и хороший экономист, — Йожи, собственно говоря, идеальный судебный исполнитель». Дневник Беллы Барток сохранил эти слова Нинон, сопроводив их соответствующими испуганными комментариями.

В 1900 году, когда состоялся достопамятный выпускной вечер, Ленке Яблонцаи вступает в шестнадцатый год своей жизни. В тот вечер — хотя экзаменовался тогда самый младший возраст — у преемника Кароя Мюллера можно встретить всех, кто обладает в городе хоть каким-то весом; вдоль стен чернеют мамаши и тетки, мужчины толпятся возле буфета, пробуя всевозможные яства, присланные на бал семьями выпускников; напитков тоже вдоволь. Если б в эти масленичные дни кто-нибудь захотел взорвать в Дебрецене бомбу, лучшего момента и лучшего места не найти: в одном зале здесь вся городская верхушка. У преемника Мюллера издавна заведено, что с согласия родителей, чьи дети обучаются в танцклассе, на выпускной вечер приглашается и посторонняя публика; здесь, например, прежние выпуски, с мужьями, женами, уже принятые в обществе; они наблюдают за вылетом нового поколения, улыбаясь трогательной серьезности еще вчера считавшихся детьми барышень и кавалеров. В свое время и Йожеф, как и Нинон, учились танцам у преемника Мюллера, так что появление их в зале не должно было бы, собственно говоря, произвести такой фурор: что в том такого, коли здесь нынче «весь Дебрецен». Но за несколько лет это первый случай, когда Йожеф и Нинон вышли в общество. Ленке Яблонцаи знает всех присутствующих, хотя бы в лицо; знает она и Йожефа; она давно установила, по замечаниям Бартоков, на прогулке, на мессе, кто есть кто; лишь об одном она не знает, кто это такой, — о молодом человеке, который входит об руку с Нинон. Ленке Яблонцаи и в восьмидесятилетнем возрасте помнила белокурые волосы жениха Нинон, его мечтательные глаза; будущий зять Йожефа походил на какого-то лермонтовского героя, и никого бы, наверное, не удивило, если бы он заговорил по-французски, а не по-венгерски. Отец Йожефа в величайшей тайне от всех соединил судьбу дочери с судьбой одного из самых блестящих, самых нищих и самых родовитых юношей Будапешта; женившись, бедняга получит примерно столько же свободы, сколько ее у попугая в зимнем саду Нинон: ее отец не любил неясных ситуаций и не желал — уж если ему выпало быть отцом дочери, обиженной и природой, и обществом, — стать к тому же отцом разоренной, ограбленной дочери.

Ни в одной оперетте не увидишь выхода, который по эффектности сравнился бы с появлением Йожефа и его близких; Отт, который также был здесь и который после дуэли, естественно, поддерживал с Йожефом видимость джентльменских отношений, тут же удалился. Матушка ощутила напряженность момента, заметила, как Мелинда возбужденно перешептывается с сестрами; но ее ничто тогда не интересовало, кроме танцев. Мать Йожефа отыскала в зале мать Беллы, которая так всегда сочувствовала Нинон и старалась оказывать ей покровительство; мать Беллы была здесь единственным человеком, кто находил все случившееся вполне естественным: в конце концов, Нинон ведь очень милая девушка, и ее час рано или поздно должен был наступить; действительно, Нинон, одетая в великолепное платье, сияет триумфом и счастьем, лицо ее как будто даже похорошело от радости. Разместились и оба Йожефа: старший подсел к Агоштону Бартоку, младший же встал возле музыкантов, скрестив руки на груди, и принялся обозревать девушек. Тех, что постарше, он всех знал, лишь самые юные были ему незнакомы; Мелинда, вспоминая об этом вечере, всегда рассказывала, как горячо надеялись матери, что Нинон все же вернется в общество: ведь Нинон — это и Йожеф. «Господи, как все кинулись поправлять платья, прически, — вспоминала Мелинда, — это надо было видеть: дамы суетились, будто торговки на базаре. А Йожеф — он ведь чертовски был умен — все это, конечно, видел и очень, наверное, веселился про себя». На этом вечере Мелинда, пожалуй, лучше всех понимала Йожефа; она знала: Йожеф в эту минуту держится точно так же, как держалась бы она, если бы жизнь позволила ей однажды отомстить за все, что она тащила на себе как крест. Нинон уже была вне игры, да и слишком счастлива, чтобы в сердце у нее оставалось место еще и для иных сильных чувств. Но Йожеф — Йожеф пока не рассчитался с участниками того злополучного маскарада. Он долго стоял неподвижно, рассказывала Мелинда, потом вдруг поманил к себе преемника Мюллера, тот выслушал его, покивал и подвел Йожефа к Ласло Шами. Шами и Йожеф обменялись несколькими словами, Шами, это видно было по его лицу, в высшей степени удивлен; некоторое время они стояли, ожидая, пока кончится танец. И перед новым танцем, в паузе, Ласло Шами представил Йожефа Мелинде, и Йожеф попросил у нее разрешения пригласить на танец Ленке Яблонцаи.

Подобное бывает в волшебных сказках или на скачках, когда какая-нибудь лошадка, на которую никто и внимания не обращал, вдруг оставляет позади фаворитов и первой приходит к финишу или же когда королевич вместо принцессы соседнего королевства влюбляется вдруг в босоногую девушку-пастушку. Ибо у Ленке Яблонцаи, которую из милости воспитывали в доме на улице Кишмештер, было примерно столько же шансов на успех в дебреценском обществе, сколько и у босоногой пастушки; ведь почти каждая барышня здесь имела под ногами прочную, а еще чаще весьма и весьма прочную, материальную основу; это касалось и сестер Барток. В том кругу, который чуть ли не в полном составе присутствовал на выпускном вечере у преемника Кароя Мюллера, все отлично знали, что матушкино приданое будет состоять разве что из громких дворянских фамилий. Конечно, авторитет Марии Риккль и Ансельмова клана, обаяние личности Сениора, покровительство Бартоков, бережная забота и симпатия со стороны начальницы монастырской школы — все это не могло не произвести впечатления на бывшие объекты нежных чувств Юниора, дебреценских барышень, к тому времени ставших матерями взрослых дочек: Ленке Яблонцаи была принята в этом кругу, ее даже любили — вот только что как возможную соперницу своим дочерям ее никто не принимал в расчет; более того, приглашая ее в общество, родители дебреценских невест наверняка питали тайную надежду, что полное отсутствие у Ленке чего-либо похожего на состояние, и даже надежд на обретение такого состояния в будущем, лишь выгодно подчеркнет обеспеченность барышни — хозяйки дома. После маскарада дебреценская публика много занималась личностью Йожефа и его байронической гордостью, немало фантазируя насчет того, кому он окажет внимание и вообще каким будет его первый шаг, когда он вернется наконец в общество после столь продолжительного пребывания в атмосфере заботливо лелеемой, законсервированной в душе обиды. Но того, что произошло в действительности, не мог бы показать никакой магический кристалл.

На выпускном вечере самое скромное платье было, конечно, на матушке; тарлатан, сохранившийся с молодых лет Мелинды и по-настоящему эффектный, собственно говоря, лишь когда его надевают впервые, был основательно заношен еще самой Мелиндой; когда платье перешло к матушке, блестящая ткань напоминала крылья утонувшей в ручье стрекозы. Соученицы Ленке, которые выходили в свет одновременно с ней, получили соответствующие столь важному событию и их возрасту вечерние наряды от лучших портних; молодые же дамы, которым больше было позволено: и более глубокий вырез, и более смелая прическа, — в тот день оделись с особой тщательностью, чтобы заставить этих девчонок ощутить, сколь велика дистанция, отделяющая девушку от замужней женщины. Среди всеобщего волнения и суеты матушка выглядела самой спокойной, и это было ее счастье, иначе общее мнение тут же обернулось бы против нее; Ленке Яблонцаи, которая слышала историю Йожефа и не раз встречала его родителей в салоне Илоны Барток, не находила ничего особенного в том, что она приглашена на танец: она весь вечер танцевала то с одним, то с другим, то с третьим, переходя с рук на руки и почти не отдыхая. Теперь она танцевала с Йожефом и, когда музыка смолкла, пошла к купецкой дочери, которая уже махала ей веером.