Читаем без скачивания Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей - Михаил Старицкий

— Панно, голубко, вот где ты, а я всюду ищу тебя.

Чуть солнце показалось над землею, а все уже было готово к отправлению в путь. Богомольцы толпились у ворот отца диакона; казаки Богуна сидели на конях, выстроившись в лавы, две подводы, что Богун велел взять из села для скорейшего передвижения, стояли вместе с Ганниной тут же.

Ганна вышла из низенькой дверцы покосившейся хатки, а за нею вышли и батюшка, и отец диакон, и Богун.

— Прощайте, панотче, — подошла Ганна к старичку и, прижавшись губами к его руке, проговорила тихо: — Благословите меня, панотче; за вашим благословением и бог благословит.

— И он благословит, благословит тебя, дитя мое, — положил старичок руки на голову Ганне, — и счастье тебе пошлет, потому что ты достойна его. Только смиряйся, больше смиряйся и не ропщи против воли его. Все в мире для счастья и правды. Господь посылает нам испытания для нашего же блага.

Старичок поднял глаза к светлому утреннему небу; ветерок сдул седые пряди волос с его лба; на запавших морщинистых щеках выступил чахоточный румянец, а голубые глаза загорелись тихим внутренним светом:

— Вот и мне господь послал радость при самом конце моих дней, — заговорил он снова слабым, ласковым голосом, — прислал мне, старому и дряхлому, тебя для утешения. — Старичок взял Ганнину руку и взглянул на нее теплым, любящим взглядом. — Вот пойми ты: видел я тебя, дитятко, всего один день, а полюбилась ты мне, как родная дочь, потому своих никогда не было, и жалко мне пускать тебя от себя, такой уж я, старый, дурной... — добавил он тихо с виноватою улыбкой, не выпуская ее руки.

— Спасибо, спасибо, панотче, за ласковое слово, — промолвила дрогнувшим голосом растроганная Ганна и, поцеловав руку батюшки, торопливо добавила: — Мы заедем к вам, панотче, на обратном пути, непременно заедем.

Старик улыбнулся печальною, ласковою улыбкой:

— Ох, дети мои, бог вас наградит за это; только вряд ли... Вы молодые, а я что? — Он взглянул на свою тощую фигуру в полотняном подряснике, в стоптанных, простых сапогах. — Сухой лист, морозом прибитый: покуда тихо, он висит, а ветер подул — снесло его и снегом замело.

— Умирае не старый, а часовый, — буркнул отец диакон, нахмуривая седые брови и бросая в сторону батюшки тревожный взгляд.

— Так, так, отец диакон, а кто знает, когда сей ударит час? — Батюшка глянул задумчиво вперед, точно хотел прочесть что-то на ясном лазоревом горизонте. Жиденькие пряди его волос спустились с двух сторон на грудь, голова наклонилась покорно. — Блюдите, ибо не весте ни дня, ни часа, — прошептал он так тихо и беззвучно, что и сам не слыхал своих слов.

Отец диакон дышал тяжело и грузно, воздух вырывался со свистом из его мясистого носа; он ежеминутно приподымал брови, поводя как-то сконфуженно глазами и взглядывая украдкой на своего патрона.

— Одначе пора ехать, — прервал молчание Богун. — Солнце уж подымается, а нам надо бы пораньше выбраться: тут ведь пойдут все горы да буераки.

— Так, так, сыну, — встрепенулся батюшка, — жаль мне расставаться с вами, дети, да поезжайте, поезжайте с богом скорее, чтоб, храни вас сила небесная, не случилось чего в пути. — Он перекрестил несколько раз Ганну и, приподнявши ее голову обеими руками, поцеловал ее несколько раз в лоб и глаза. — Будь счастлива, любая моя, матерь божья охранит тебя на всяком твоем пути. — Затем он перекрестил склонившегося над его рукой Богуна. — Прощавай, сыну! Блюди свое сердце. Господь одарил его щедротами на утешение братьям и силу вложил в руки твои... Не забывай его... Будь и в гневе справедлив и милостив! — Батюшка возложил руки на склоненную голову казака. — И да поможет тебе бог на все доброе, а от злого да охранит он тебя!

Богомольцы разместились на возах. Ганна взобралась на высоко наложенную сеном и закрытую плахтами подводу и села рядом со старушкой в намитке.

Вскоре богомольцы минули большое село, поднялись вгору и выехали в степь. Богун ехал все время подле Ганны.

Ганна молчала, молчал и Богун.

Лицо его было сосредоточенно и серьезно; видно было, что какая-то глубокая дума не покидала его.

Прерванный вчера так неожиданно разговор с Ганной не выходил из головы казака. В эту ночь Богун и не ложился спать; до самого света проходил он по дьяконовому саду, не будучи в силах подавить охватившего его волнения. Эта встреча с Ганной, вчерашний разговор, ее ласковые слова перевернули все в душе казака-славуты. Богун чувствовал, что теряет над собой всякую волю, что другое властное чувство управляет им и влечет его за собой; он уже не сомневался больше в том, что после дорогой родины эта девушка для него все на земле; все чувства — любовь, дружба, восхищение, гордость — все слилось в душе казака в том глубоком и горячем чувстве, которое влекло его к Ганне.

— Не казаку, не казаку думать о дивчыне, — повторял сам себе Богун, шагая над обрывом и взъерошивая свою черную чуприну, но в душе его мимоволи подымался бурный протест против этих слов. Чему могло бы помешать его чувство? Никогда б ради него не изменил он заветам своей родины! Да он бы отсек себе правую руку, если бы хоть мысль такая появилась в его голове! Ему бы только знать, что Ганна любит, что ждет его, что согласна назвать его своею дружиной... и больше ничего он не просит, и опять понесет свою голову на смерть. Но Ганна, что же думает Ганна? Нет, нет, и не посмотрит она на такого казака, — твердил он сам себе и снова теребил в отчаянье свою чуприну и шагал над обрывом... Но когда первое сиянье зари забрезжило на востоке, решение было уже готово в сердце Богуна.

Возы слегка поскрипывали и колебались; казаки, окружавшие их, перекидывались редкими фразами; конь Богуна ступал неспешно рядом с возом, на котором ехала Ганна.

«Так бы и всю жизнь рядом с тобою, дивчыно моя», — думал Богун, посматривая на задумчивое лицо Ганны, словно стараясь прочесть в нем ответ на мучивший его вопрос.

— А славные, Ганно, люди у нас! — прервал он наконец долгое молчание.

— Славные, Иване, — проговорила тихо Ганна, — увидим ли мы их еще?

— Вот и поди ты, как господь разбрасывает, словно звезды по небу, добрых людей по земле, — нет, да и встретишься, и согреют тебя чужие люди теплее своих... — Богун наклонил голову и устремил глаза на поводья своего коня. Ганна тоже молчала. Он ехал так близко около воза, что дыхание его коня было слышно ей. После вчерашнего вечера она ощущала какую-то неловкость в его присутствии, и хотя Богун не говорил еще ничего, но она ясно чувствовала, что тот разговор не может остаться неразрешенным, что он должен возобновиться снова, но когда? Ганна боялась этого мгновенья и усиленно отгоняла мысли о нем, успокаиваясь тем, что с ней на возе сидит и старушка.

— Так и тебя, Ганно, словно божью звезду, встретил я в жизни, — произнес тихо Богун, подымая на Ганну глаза.

Ганна молчала, склонивши еще ниже голову.

— Только мелькнешь ты, как звездочка между туч, да и опять спрячешься, — продолжал Богун, — и снова темная ночь обступает казака.

Ганна подняла голову и ответила твердо:

— Не одного тебя, казаче, охватила темная ночь, и не мне ее разгонять. Одному только богу все доступно, и к нему только стремятся теперь все наши помыслы и мольбы.

Богун взглянул на ее серьезное лицо и, пришпоривши коня, проскакал вперед.

Несколько раз в продолжение дня возвращался он к возу, на котором ехала Ганна, расспрашивал ее, удобно ли ей ехать, не выпьет ли она вина, не съест ли чего? То он гарцевал рядом с нею, то громко взгикивал и пускал коня в карьер по зеленой степи. И Ганна невольно любовалась его статной фигурой, как бы приросшей к коню, и удалой посадкой, и дикою скачкой вперегонку с ветром.

Отдыхать остановились только тогда, когда уж край неба залился алым и золотым сияньем. Обставили кругом возы, стреножили коней и пустили в степь. Развели огонек, подвесили походные котелки... Богомольцы расположились отдельно от Казаков; размотали бинты на усталых ногах, развязали котомки, вынули хлеб, соль, лук и редьку, и покуда кулишок закипал понемногу на огоньке, стали закусывать и запивать чистой водой. Казаки разлеглись также неподалеку полукругом, обратившись лицами к своему костру; не пели они песен ввиду наступавших страстных дней и истомившего всех долгого переезда по обходным путям, а молча курили свои короткие люльки; иногда кто-нибудь обронял, словно нечаянно, небрежное словцо, и снова тихое молчание охватывало неподвижную, точно из бронзы вылитую, группу Казаков.

Богомольцы, проехавши весь день на подводах, чувствовали себя несколько бодрее. Более старые рассказывали о святых печерах. Говорили, что они идут под Днепром на ту сторону и что стены их выложены чистою медью, другие уверяли, что они тянуться вплоть до московского царства. Говорили о разных чудесах, совершившихся от прикосновения к святым мощам печерским и к телу святой Варвары, покоящемуся в Михайловском златоверхом монастыре. Разговоры велись тихо... Вечер настал сухой и теплый; ни одна струйка тумана не подымалась от земли; звезды горели ярким, сверкающим блеском...