Читаем без скачивания Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

секс, питание, сотрудничество, личная власть, независимость и воспитание детей, отражаются в наших развлечениях, включая оценку утопических фантазий. Но, согласно одному часто игнорируемому аспекту эволюционной теории, естественный отбор имеет дело только с тем, что, скорее всего, оказывается под рукой. Нечто экзотическое, но доступное может и не привлечь внимания, и тем более не вызвать висцеральных реакций, в то время как знакомое и при этом запретное будет неудержимо притягательным. Предупрежденный запретом на употребление алкоголя, Д-503 очень заинтригован зеленым ликером 1-330, но почти не обращает внимания на банан, предложенный ему первобытной женщиной, так как в пределах Зеленой Стены фруктов не знают. Весьма важно, что интерес вызывает скорее то, что находится на границе допустимого и недопустимого, чем грубые отклонения. Последние настолько редки, что их можно игнорировать. Это же касается и различия между съедобным и несъедобным. Нас больше интригует возможность употребления в пищу насекомых, чем, скажем, попытка есть глину. При этом существуют съедобные насекомые, и они употребляются в пищу некоторыми народами, тогда как почва действительно может быть опасной. Насекомых, в принципе, можно есть, но о том, чтобы есть землю, не может быть и речи. Поэтому любопытство у нас вызывает поведение, которое кажется лишь умеренно отвратительным. Недаром в художественных вымыслах так часто встречается идея каннибализма, практики, распространенной во многих древних обществах; яркие примеры тому роман Бёрджесса «Семя желания» и фильм «Зеленый сойлент» (Р. Флейшер, 1973).

Как полагает П. Розин, общая причина тошноты и отвращения к некоторым видам еды коренится в боязни заражения, и обычно это связано с продуктами животного происхождения [Rozin 1987: 192]. Наша эволюция как социальных двуногих, вероятно, началась с собирания падали: собственно, наши представления о съедобности частей туши примерно сопоставимы с порядком потребления мяса павших животных [Blumenschine 1986: 1, 33]. Эта стадия сменилась охотой. В результате мясо падали вызывает отвращение практически везде, но служит приемлемым источником пропитания в случаях голода. Притом что мы упорно убиваем животных ради еды, наше наследие падальщиков сохраняется в виде амбивалентного интереса к разложению. То, что вызывает тошноту, зачастую также дразнит наше любопытство. Это пережиток этнического развития; такое поведение все еще в пределах возможного. Может ли это быть одной из причин, по которым мы с интересом читаем неприятные тексты, например антиутопии? То же можно сказать и о романах ужасов.

Розин предполагает, что лишь немногие виды еды вызывают у нас устойчивое отвращение; благодаря этому наш вид мог употреблять в пищу самые разные субстанции и, таким образом, расселиться по большей части планеты [Rozin 1987: 182]. Благодаря этой гибкости продуктами, которые вызывают отвращение в одном регионе, с удовольствием питаются в другом. В случае острой необходимости или в течение достаточного времени можно научиться поглощать практически все, но мало кто так поступает. И помехой может стать сознание. Трудно даже допустить мысль о том, что можно есть многие абсолютно съедобные, но экзотические продукты, особенно мясные, – в частности, рептилий, насекомых или животных, которых на Западе называют домашними любимцами. Конечно, во многих развитых странах широко распространены рестораны экзотической кухни, но экзотика обычно не идет дальше рецептов: сами блюда, особенно мясные, как правило, готовятся из привычных для данной местности ингредиентов. Как мы вскоре увидим, обычно дело не во вкусе и не в продукте, который вы едите, а в том, что, по вашему мнению, вы едите. Вы действительно хотите знать, из чего делают сосиски? Меньше знаешь – лучше спишь.

В результате пищевые аверсии стали опорой для этнических различий, что имеет очевидное адаптивное значение для общественного биологического вида. Отсюда наша врожденная склонность ограничивать свой аппетит по причинам, мало связанным с питанием как таковым. Интересно, что множество этнических оскорблений порождено именно разницей в пищевых привычках (см. [Cooke 1987]). По-английски французов презрительно называют frogs (лягушками) не потому, что это слово несколько созвучно этнониму – хотя, возможно, и не без этого, – а скорее из-за пристрастия французов к лягушачьим лапкам. То же самое выражается по-русски прозвищем «лягушатники», в котором нет никакой языковой игры. Оскорбительность таких кличек в том, что чужой народ ассоциируется с продуктами питания, которые считаются неприемлемыми. По сути, разум может ввести в заблуждение кишечник, и необычные продукты, даже вполне безвредные, могут вызвать тошноту. Такая психосоматическая реакция наблюдается порой у ортодоксальных евреев при нарушении кашрута, в частности запрета на поедание свинины: возможно, они ожидают, что употребление запрещенных продуктов принесет им вред [Fieldhouse 1986:137; Rozin 1987: 192]. С другой стороны, немногие продукты питания создают такое ощущение комфорта, безопасности, чувства, что мы «дома», как национальная, «мамина» кухня. Это заставляет уточнить третье предположение относительно утопической кухни: она должна быть знакома, как молоко матери, чтобы не создавать этническую дезориентацию.

3. Меню в утопии

Таким образом, за утопическим столом нас не ждет никаких сюрпризов. В полном соответствии с нашими тремя предположениями, основанными на эволюционной теории, пища, которую нам там подадут, будет обильной, умеренно разнообразной и привычной для данного региона. Так угощают в «Государстве» Платона:

Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростнике или на чистых листьях. Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и миртами, они будут пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и воспевать богов. <…> Ясно, что у них будет и соль, и маслины, и сыр, и лук-порей, и овощи, и они будут варить какую-нибудь деревенскую похлебку. Мы добавим им и лакомства: смоквы, горошек, бобы; плоды мирты и буковые орехи они будут жарить на огне и в меру запивать вином [Платон 2015: 84].

Если это меню не удовлетворяет граждан, Платон допускает «и разную утварь, и кушанья, мази и благовония, а также гетер, вкусные пироги, да чтобы всего этого было побольше» [Там же: 85]. Во избежание нестабильности Платон вводит ограничение: вино пить «в меру». В конце концов, тактика утопии состоит в том, чтобы удерживать граждан в равновесии.

Платоновское меню, как и многое в «Государстве», во многом стало образцом для дальнейших утопических фантазий. Более поздние утописты не вдавались в такие подробности, но они постоянно подчеркивают количество и качество еды в своих регламентированных общинах. Н. Г. Чернышевский в «Что делать?» мечтает о том, чтобы блюда подавались в виде шведского стола с паровым подогревом. (Шведские столы, где каждый может брать что и сколько хочет, были в России редкостью до 1990-х