Читаем без скачивания Ранняя история нацизма. Борьба за власть - Лев Гинцберг

Наступило 20 июля 1932 г. — один из черных дней германской истории. Папен и его коллеги располагали хорошо подготовленным планом действий, который включал в себя объявление области Берлин — Бранденбург на осадном положении и передачу всей власти на ее территории в руки армейского командования. Но было нечто, не дававшее им покоя: страх перед возможностью объявления всеобщей забастовки. Рано утром 20 июля, накануне того, как развернулись события, статс-секретарь президента Мейсснер явился к Папену, у которого уже находились имперский министр внутренних дел Гайль и «без пяти минут» министр внутренних дел Пруссии Брахт, и поставил вопрос, не целесообразно ли будет в случае провозглашения всеобщей забастовки распространить осадное положение на всю Германию. Соответствующее поручение было ему дано. А генерал рейхсвера Рундштедт (будущий фельдмаршал Гитлера), которому 20 июля была вручена исполнительная власть в Берлине, первым делом опубликовал приказ, озаглавленный «Против подстрекательства ко всеобщей забастовке». Генерал запрещал подобное «подстрекательство», угрожая каторгой. Нацисты также считались с большой вероятностью немедленного объявления всеобщей стачки, что видно из выступления Гитлера в Гамбурге в день переворота.

Утром 20 июля три прусских министра были приглашены в рейхсканцелярию, где Папен сообщил им содержание чрезвычайного декрета президента о смещении Брауна и Зеверинга со своих постов и назначении его, Папена, имперским комиссаром Пруссии. Как свидетельствует протокол этой беседы, Зеверинг был очень спокоен. Он лишь заметил, что человек, «в течение восьми лет связанный с жизнью полиции, могущий положиться на чиновников своего ведомства (он имел в виду самого себя. — Л. Г.), гораздо больше отвечает запросам нынешнего тяжелого времени, чем новое лицо». Зеверинг лишь для отвода глаз заявил, что «уступит только силе». Единственно, чем смещенные деятели были искренне возмущены, так это обвинением в потворстве коммунизму: в подобном «преступлении» они действительно были неповинны. Они громко кричали о допущенной «несправедливости», всячески рекламируя свои заслуги в борьбе против коммунистической партии. Так, выступая в имперском суде при обсуждении жалобы бывшего прусского правительства, представитель последнего заявил: «В действительности именно Зеверинг и Гжезинский всегда сурово подавляли выступления коммунистов, и потому они принадлежали к числу самых ненавистных для коммунистов лиц».

«Все утверждения о каком-то сотрудничестве социал-демократии с коммунистической партией являются чистым вымыслом», — писал социал-демократический «Форвертс» в передовой статье на следующий день после переворота.

В течение всего дня 20 июля Правление социал-демократической партии распространяло листовки, призывавшие к «благоразумию», «дисциплине», а главное, к неучастию в политических забастовках, пропагандируемых «неуполномоченными на то лицами». Такого же рода листовки издавались и от имени руководства реформистских профсоюзов и «Железного фронта».

Многочисленные воспоминания рисуют трагическую картину гибели надежд сотен тысяч людей, породившей у них опаснейший скептицизм. Города Германии представляли собой в тот день бурлящий котел. Возмущение наглыми действиями правительства охватило рабочие массы. Возможности для отпора реакции были как нельзя более благоприятными. Призыв к борьбе прозвучал в обращении КПГ, но необходимой для этого подготовки не было проведено. Свидетельства тому — письма членов Политбюро ЦК КПГ в Москву, в Коминтерн. Ф. Далем писал: «Ярко обнаружила наши недостатки изолированность всего центрального аппарата [партии] от движения на предприятиях и на улицах 20 июля и в последующие дни. Мы не являемся в подобной ситуации оперативным руководством, это относится, таково мое убеждение, как к ЦК, так и к руководящим органам округов (например, Берлина., где мы 20 июля не сумели использовать настроения масс на предприятиях и на улицах и возможности для демонстраций и забастовок). Был, правда, выдвинут лозунг всеобщей забастовки, но конкретной подготовки к его осуществлению не провели нигде...»

Г. Реммеле описывал происходившее 20 июля 1932 г., когда он вместе с Далемом и членом ЦК КПГ В. Мюнценбергом провел весь день на улицах Берлина, так: «Никогда еще правительство и государственная власть не были столь бессильны, как именно в момент государственного переворота и чрезвычайного положения. Везде (Реммеле называл ряд улиц. — Л.Г.)толпы, живо обсуждающие события... и было очень легко, имея несколько красных знамен или транспарантов, организовать мощные массовые демонстрации. Почти во всех районах города, даже в западных (аристократических. — Л.Г.) личности со свастикой и коричневорубашечники, которые накануне мелькали повсюду, исчезли из поля зрения. 20 и 21 июля во всем городе преобладали те, на груди которых красовался значок Антифашистской акции... Во многих местах можно было видеть, как полицейские патрули оживленно дискутируют с собравшимися вокруг них рабочими и мелкими буржуа... 80% рядовых и свыше 50% офицеров полиции выражали готовность присоединиться к сопротивлению». Реммеле отметил, что первая реакция политбюро ЦК КПГ на происшедшее последовала лишь 24 июля. «Хотя все члены политбюро и секретариата были в Берлине, в течение пяти дней — ни одного заседания или хотя бы совещания в более узком составе, т.е. никакого участия, а решение, принятое 24-го, никакого влияния оказать не могло».

Соотношение сил было вовсе не так неблагополучно для защитников демократии, как изображали заправилы СДПГ. Известно, например, что в полицейских частях, находившихся в распоряжении прусского правительства, насчитывалось около 20 тыс. человек. Это значительно превышало численность войск, имевшихся 20 июля в Берлине; для использования же частей, расположенных вне Берлина, военное министерство не приняло никаких мер. Профсоюз железнодорожников изъявил готовность прервать сообщение, а это не только помешало бы переброске войск, но и крайне стеснило бы маневренные возможности правительства. Следовательно, все было за то, чтобы дать реакции открытый бой, имея хорошие шансы на победу.

Социал-демократ Г. Шютцингер писал, что бои полиции, рейхсбаннеровцев и членов профсоюзов (здесь намеренно пропущены рабочие-коммунисты), конечно, потребовали бы несколько сот жертв, но это совсем не значит, что победили бы войска. «Когда массы берлинцев затопили бы Унтер ден Линден, Вильгельмштрассе и т.п., тогда, весьма вероятно, пришлось бы убрать войска Рундштедта». Из биографии главы гессенского провинциального правительства социал-демократа Лейшнера известно, что он не допускал возможности эффективного использования рейхсвера против рабочих. Того же мнения придерживается уже упоминавшийся В. Хёгнер (после войны — премьер-министр Баварии). «Возможно, — пишет он, — что жертвы, которых стоила германскому народу вторая мировая война, стали бы излишними, если бы 20 июля 1932 г. было оказано вооруженное сопротивление Папену».

Даже полное поражение в открытой борьбе не было бы тяжелее, чем психологические последствия бездеятельности, — таково мнение западногерманского исследователя этих событий Э. Маттиаса.

Сам Рундштедт не преминул с похвалой отозваться о политике СДПГ: «Нужно благодарить социал-демократическую партию за то, что она не присоединилась к стачечному лозунгу, а наоборот, призвала к спокойствию и благоразумию, дабы не помешать нормальным выборам». Осадное положение не понадобилось не только в масштабе всей страны, но и в Берлине оно оказалось излишним. Столь безболезненного исхода своей противозаконной акции не ожидали ни Папен, ни Шлейхер, ни их единомышленники.

По-разному реагировала на переворот в Пруссии мировая общественность. Если демократически настроенные круги разных стран были охвачены глубокой тревогой за судьбы немецкого народа, то реакционеры, прежде всего в США и Англии, не скрывали своего удовлетворения. На нью-йоркской бирже наблюдался в те дни усиленный спрос на ценные бумаги. Это, как разъясняли газеты, свидетельствовало о том, что банкиры, занимающиеся кредитованием Германии, «весьма благожелательно оценивают резкий поворот в сторону диктатуры в Германии». Лондонская «Таймс», комментируя июльские события, восхищенно писала, что кабинет Палена показал себя «правительством, которое правит... Его методы безусловно властны, но ведь абсолютно ни из чего не следует, что Германии больше всего подходит либерально-парламентская конституция».

Таким образом, «политика силы» восторжествовала. Не менее, чем клика, осуществившая переворот, этому были рады гитлеровцы. Нацистская партия ликовала по поводу «ликвидации ноябрьского господства в Пруссии». «Начало сделано, — откровенно писал 21 июля «Фелькишер беобахтер», — мы же доведем это до конца. Необходимо освободить путь для национал-социалистского движения и для взятия им власти». На совещании глав земельных правительств нацисты Гранцов и Ревер, представлявшие соответственно Мекленбург-Шверин и Ольденбург, решительно поддержали акцию Папена. Гранцов заявил, что «просит правительство действовать и далее в том же духе», и в порядке саморекламы уверял, будто трудности управления в коалиции с нацистами вовсе не велики.