Читаем без скачивания Прорабы духа - Андрей Вознесенский

Опять вспомним классику. Сколько пуристов обвиняли Есенина в безвкусице (чего стоит одно: «жизнь — обман с чарующей тоскою…»), Маяковского — в цинизме («…люблю смотреть, как умирают дети»), Мандельштама — в холодной придуманности (его дразнили — «мраморная муха») и т. д. Может быть, в стихах их и можно было вычитать такое… Но, увы, поэзия — пресволочнейшая штуковина! — существовала именно в этих поэтах.

Вообще поэт не должен быть для всех. Когда его стихи не нравятся, поэт сожалеет, но и рад этому. Всем нравятся только стиральный порошок «Новость» или дубленки. Каждому — свое.

Словечко «селф-мейд-мен» переводится: человек, который сам себя создал, начал с нуля. Это относится не только к Эдисону. Судьба любого поэта — самосознание. Маяковский и Есенин сами себя создали. Опека и иждивенчество стирают характер. Критика и мэтр могут лишь поставить голос. Но как необходимы при этом чувство ответственности и абсолютного вкуса!

Как бережно и самозабвенно ставил Чистяков руку Врубелю, Серову! Как поддержали В. Соснору пылкий Н. Асеев и академик Д. Лихачев, как окрылил глубокий анализ музу Кушнера! А как помогли творцам Потебня, Тынянов, Бахтин. Как плодотворно творческое направление нашей критической мысли сегодня — от мощного интеллекта патриарха ее В. Шкловского до таких несхожих, как В. Огнев, А. Марченко, С. Чупринин и Вл. Новиков!

Как серьезны были для меня ночные беседы с А. Квятковским, теоретиком ритма стиха и создателем «Поэтического словаря», в его каморке, заставленной картотекою. Опасно поблескивая взором, он доказал мне, например, что наиболее неотвязчивые мелодии Северянина, его размеры, точно взяты из старорусских песен. Фанатик дольника, он боготворил былины и умолял не пользоваться стертым ямбом.

Критик нужен не только как наука, но как понимание, родство души, вдохновение, если хотите. Я не за комплиментарность, боже упаси! Часто и похвалы мешают. Например, когда мои коллеги, вырывая из контекста строфу «Марше О Пюса», зацитировали, затрепали ее:

Не пищите!Мы в историихоть на несколько минут.Мы — песчинки,но которыежерла пушечные рвут, —

то строфа эта стала инородной для стихотворения, так надоела, что я выбросил ее.

Активна сейчас в критике спортивная, как у рефери или фехтовальщика, фигура Ал. Михайлова. Он — арбитральная станция нынешней поэзии. Его порядочность не раз осаживала дубину-проработчика, поддерживала молодых. Выстроенный им поэтический ряд не всегда бесспорен, но движим добротой. Он из рода печерских ушкуйников. Архангельский север не знал крепостничества и сохранил спокойную брезгливость к подлогу и мертвечине.

Увы, есть и иной тип критика — с темным глазом. Назовем его условно критик К. К чему бы ни прикасался легендарный царь Мидас, все превращалось в золото. К чему ни прикасается бедный К., все превращается не в золото, а в нечто противоположное. Жаль его, конечно… Но не дай бог, возьмется он ставить голос поэту, — назовем того условно поэт П. И вот начинал парень вроде бы интересно, но едва коснулись его мертвые рецепты К., как голос пропал, скис. Так же сглазил, засушил критик следующего поэта, за ним еще и еще. Но ведь опыты эти ведутся на живых, мертвечина впрыскивается живым людям, не игрушкам. Загубленные таланты не воскресить. И фигурка К. уже не только смехотворна, но и зловеща.

Помню поразительное чувство, когда первые мои стихи напечатались. Я скупил 50 экземпляров «Литературки», расстелил по полу, бросился на них и катался по ним, как сумасшедший. Сколько людей лишены этого ощущения! Когда тебя просолят до почтенных лет — тут уж не до восторга. Конечно, стихи, если они — подлинная поэзия, а не сиюминутный отклик, они — на века. Но появляться в печати, получать какой-то общественный отклик им нужно вовремя. Слабо утешает мысль, что Гомера при жизни тоже не печатали.

Представьте, что блоковские «Двенадцать» увидели бы свет лет через пять после написания, — прозвучали бы не так. Дело не только в политической актуальности. Появись «Стихи о Прекрасной Даме» лет через десять, мы бы не имели такого явления поэзии.

Плохо, если муза засидится в девках. Винокуров как-то сетовал, что его и Слуцкого лет до сорока обзывали молодыми, чтобы иметь возможность поучать. Так до сих пор шпыняют кличкой «молодые» поэтов на сорокалетнем барьере. Невнимание затянуло многие свежие голоса. Ведь чувство чуда, с которого начинается поэзия, более под стать молодым годам. Талант раним, он может очерстветь, обтираясь о редакционные пороги. Второго такого таланта не будет!

В индустриальном обществе мы боремся за бережность к скудеющим дарам природы — воде, нефти, лесному вольному поголовью. Но ведь человеческий талант — наиболее уникальный и невосполнимый дар природы.

Все чаще в нашей жизни я различаю новый склад характера — в стихах я назвал его «мыслящим промышленником». Люди дела, современного кроя ума, далекие от абстрактных лозунгов, «деловые сумасшедшие», они перекраивают производство, борются с хаосом бытия. Я встречался с ними. Они по-мужски сами пытаются преодолеть инерцию стиля. Хочется видеть этот характер и в поэзии.

Чтобы научиться плавать — надо плавать, молодому поэту надо печататься. Маститые должны помочь допечатной музе. Хорошо бы издать молодую антологию под названием «До» — авторов допечатных, до славы, до успокоенности. «До» — это первая нота музыкальной гаммы. С нее все начинается. Так и вижу золотую ноту на переплете.

Не будем догматиками — художник может сложиться и поздно. Пример тому — судьбы Уитмена, Тютчева, Гогена. Поэзия не метрическая анкета. Новый поэт может прийти с улицы, а может и родиться из тех, которые уже есть.

В недавно вышедшем «Дне поэзии» Ал. Михайлов пишет, что с середины 60-х годов «началась продолжающаяся и ныне критическая «кампания» по развенчиванию плеяды молодых поэтов 50—60-х годов…». Кто эти поэты, начавшие свой путь в 50-х и которых вот уже 20 лет все развенчивают и не могут развенчать? Может быть, Б. Окуджава и Б. Ахмадулина? Р. Рождественский и Е. Евтушенко? В. Соколов и Г. Горбовский? Н. Матвеева и В. Цыбин?

Я по-разному отношусь к этим разным поэтам, но, к сожалению для инициаторов «кампании», Время и суд читательский неумолимы. Без имен этих, как и без других имен и манер, сегодняшняя поэзия невозможна. А не будь этих имен, сколько критиков-беллетристов осталось бы без работы!.. Правда, есть сдвиги. Радостно за критика, который недавно признался, что ему понадобилось 7 лет для того, чтобы понять Р. Рождественского, верю, что лет через семь он дорастет до понимания других поэтов.

Время с юмором относится как к «обоймам», так и к «кампаниям». Поэт всегда единичен, он — сам по себе.

Понятие «поэт» шире понятия «певец поколения».

Поэтом какого поколения был Блок? Да всех, наверное. Иначе голос поэта пропадал бы с уходом его поколения, обладая лишь исторической ценностью. Поэт может и не быть певцом поколения (Тютчев, Заболоцкий). И наоборот — Надсон не был поэтом.

Поэта рождает прилив, как говорили классики, «идеального начала», великой идеи. Поэт — это прежде всего блоковское «во Имя».

Этим «во Имя» он вечно нов, это «во Имя» он объясняет знаками своего искусства, этим «во Имя» он противостоит пошлости банального вкуса, этому «во Имя» и посвящена данная ему единственная жизнь.

Жду рождения нового поэта, поэта необычайного.

Возможно, он будет понят не сразу. Но вспомним классическое:

У жизни есть любимцы,Мне кажется, мы не из их числа.

Пусть он будет не любимцем, а любимым у жизни и поэзии. Пусть насыщенный раствор молодой поэзии скорее выкристаллизуется в магический кристалл.

Зодчие речи

IНарод, зодчий речи,творит себе памятник.Без паники!

Куда нас зазваливолшебные шрифтына небо с асфальтаведущего лифта?

Монтажники речи,поэты как будто,качают за плечивеликие буквы.

Меня взвейте в небостроительным краном —как буквицу,выпавшую из грамот!

Вы были ли буквицей,взвитой над улицей,

одетою в каску для безопаски?!

Вершина качается речевая —людская печальница вечевая.И ветер рвет с плеч мою голову в каске.И Вечность разит коррозийною краской.

До Пушкина видно, до Киева даже…О речь четырнадцатиэтажная!

Веревка и каскаи ноги предтечи.Великая качказаоблачной речи!

Стою на вершине,случайная буква.Мчит реамашинабезумною клюквой.

Простимся, Тишинка!Ах, буковки рынка,стручки —как пуговицы в ширинке.

Внизу вечереет,стоит за черешней,гудит в чебуречныхнарод, зодчий речи.

Народ — зодчий речи.Мы — только гранильщики.Во Времени вечномРечь — наша хранительница.

Мы — буквы живыев отпущенном сроке,у высшего Пушкинав сказанном слоге.Стоит он над нами,презрев безопасность,с цилиндром в руках,что служил ему каской.Над светскою чернью,над сплетней усердной,над окололитературною серью!Великие ветры пронзают лопатки.Он даже и летомне снимет крылатки.И, чувствуя силу,что не программируется,шепчу я: «Спасибо,Речь, наша хранительница!»IIС земли корректирует медную ковкостьнарод Маяковский,И горло другого от выси осипло.Не стойте под Словом,чтоб вас не зашибло!Не медь — матерьялречевого состава —людская печаль,и мученья, и слава.Зураб Церетели в комбинезоне,как меч, целовалэту медь бирюзовую.А вы подымались,где я подымался?Где речь — опора,а не туманность.Не надо мне крана!Как раньше провидцы,сам в небо подтягиваюсьрукавицами.И с пушкинским профилемспутник курчавыйкричал мне: «Попробуй!Качает? Качает?»Я лесенкой лез —позвоночником Речи.Народ Кузьминговорил мне: «Полегче!»Кузмин Михаил —чародей Петербурга.Кузьмин Алексей —пишет по небу буквы.Не смоете губкой,не срезать резинкойс небес эти буквицырусско-грузинские.Такого ни в Цюрихе,ни в Семиречье —прокрашенный сурикомПамятник Речи.Два векаГеоргиевскому трактату.А через два векакто-то, когда-то,прочтя наши впайки,шепнет над гранитами:«Спасибо за памятник,Речь, наша хранительница!»Взойдет и над нимголубой позолотойвенец в виде «О»,что венчает работу.О небо! О вечность!О трудные годы…Народ — зодчий речи.Речь — зодчий народа.IIIЧто думаешь, Речь,нам лица не показывая,тяжелым венцомнад Москвою покачивая?А может быть, этов руке у Вечностичуть-чуть покачивается подсвечник?Другая рука с непонятною силойлуну донцем к намкак свечу наклонила.Вставляйте в подсвечниклуну небосвода!НАРОД — ЗОДЧИЙ РЕЧИ.РЕЧЬ — ЗОДЧИЙ НАРОДА.

Примечания